Юрий Лесков | Художественное обозрение "Сияние Лиры"

Юрий Васильевич Лесков (1925 — 2017)

Человек со славной русской фамилией, представитель известной писательской династии. Брат его деда Николай Семенович Лесков — автор незабвенного «Левши» и многих других произведений о трагических судьбах талантливых людей из народа. Двоюродный дядя Юрия Васильевича – автор известной эпопеи «Даурия».

Юрий Васильевич член Союза писателей России, автор многих книг: «Запомните нас молодыми», «И я был с ними», «Большой Миха», «Котелок супа», «Линия жизни», «Батальоны идут вперед», «Мой друг волк», «Версты любви», «Поздняя весна ранней осенью». Среди них особое место занимают книги о войне. В 2006 году в годовщину 65-летия битвы под Москвой вышла книга Ю.В. Лескова «Судьба такая». В 2015 году издана книга «Дорогами войны», в 2017 году «От себя не уйти».

Его военные рассказы и повести особенно запоминаются. В них автор, сам участник боев под Москвой, пехотинец, разведчик, искренне и незамысловато рассказывает о простых людях, солдатах, их поступках в сложных, порой трагических ситуациях.

Киргиз

Когда я командовал разведротой, в её составе был конный взвод, у меня был конь и его почему-то назвали Киргизом. Он был такой чёрной масти, что в тёмную ночь его трудно было увидеть. Для разведки самое то что надо. У него была необыкновенно тонкая душа. Когда я ему рассказывал как переживал, что могут меня убить, он ложился рядом, подгибал ноги и кивал мордой, а я клал ему голову на шею. Я ему рассказывал о том, как переживаю, что чувствует моя мать в тылу. Ведь меня каждую минуту могут убить, из разведки я могу не вернуться. Как она это всё переживает, ведь каждый день эти мысли её мучили, мне её было так жалко.
А Киргиз облизывал мои щёки нежным языком, будто успокаивал: «Хозяин, успокойся, успокойся. Всё у нас будет в порядке».
Он был невероятно умным. Я даже относился к нему как к человеку, и даже иногда мне было стыдно седлать и погонять его. Я его ни разу не оскорбил ударом плётки.
Например, как-то раз в разведке, чтобы узнать расположение противника, и его огневую систему, мы поехали на лошадях, а не пошли пешком, потому что ожидалось близкое наступление наших частей. И вот мы сумели проскочить нейтральную полосу и оказались в расположении противника. А тут у него то ли стояла конная часть или тягловые лошади. Словом, среди них, как я понял, есть кобыла. Под рукой у меня задергалась шерсть моего Киргиза. Он начал поднимать голову; чувствую: вот, вот заржёт. Я ему шепнул: – Тихо, уткнись в траву! И он послушно распластался.
Мы четверо поползли вперёд, сбили с ног часовых, заткнули им травой рты, вскочили на коней и на полном аллюре проскочили и передовую противника, и нейтралку. Раздались, было, выстрелы со стороны врага, но никого не задело.
Перекинутые через сёдла «языки» даже не пикнули, настолько, видно, было всё неожиданно.
В другой раз, нам с ним тоже пришлось встретиться с конной разведкой врага. Но это уже на нейтральной территории. Офицер блеснул саблей. Сейчас, мелькнула у меня мысль, моя голова покатиться с плеч, как футбольный мяч. Но Киргиз кинулся на немца и ударил грудью в грудь его лошадь. Та, видно, не ожидала и брякнулась на камень. Всадник никак не мог вытащить ногу из стремени, и я его прошил из автомата. Других трёх всадников порешили мои ребята, а одного всё-таки захватили и притащили в штаб. Вот таким был мой Киргиз. А сколько походов прошли мы с ним. Зимой, лёжа на снегу, прижавшись друг к другу, укрывались одной шинелью и попоной.
Я плавать не умел. Как то мы форсировали Десну я соскользнул с седла контуженный немецкой пулей в голову. Она не ранила меня, а ударилась о каску. Я как-то в раз обессилил и соскользнул с седла. Киргиз поднырнул под меня и я сам не помню как очутился у него поперёк спины, но быстро пришёл в себя, скатился снова и быстро схватился за стремя. Киргиз осторожно погрёб к противоположному берегу среди штурмующих. Никто даже не заметил, что я чуть не утонул. Когда мы подплыли к берегу, среди кипящей от снарядов реки, я залез в седло, и вся моя рота ринулась за мной. Мы спешились и отдали поводья коноводам. «Киргиз, на месте, – крикнул я, ложись!»
Пехота нашей дивизии устремилась в окопы противника. Закипела рукопашная – страшная штука. Я одного подцепил на саблю. Другой меня стукнул прикладом по спине, но я устоял. Подбежал мой связной и выстрелил в упор в моего противника. Немцы не выдержали напора русской пехоты и кинулись прочь из окопов; кто бежал в панике, кто полз, превозмогая боль от ран.
Вперёд, кричу я, – вперёд! Не рассыпаться и не сбиваться в кучу, вперёд! Впе…, – успел я только крикнуть, как почти или мне это показалось, ударил снаряд и разорвался. Вылетел огромный, чёрный фонтан, отороченный огнём и как ёж в осколках.
Гляжу, я целый, а передо мной огромная воронка. Я нырнул в неё, не раздумывая, только мелькнуло в голове, что второй снаряд в одну и ту же воронку не попадает. Прижался к краю воронки и со страхом думаю: как же я бросил роту. Где же моя рота? Успокаиваю себя: там же есть командиры взводов. Пока я успокаивался, в воронку снова влетел снаряд – огромный, как чушка, и завертелся вокруг меня. Думаю, сейчас взорвётся и всё полетит к чёртовой матери. Уж тут никак не может повезти. Сколько вёзло, наверное, устало уже везти! А снаряд вертится из одного края воронки в другой, вертится и катается, разбрасывая землю. Что же с тобой, гад, делать? Разорвёшься и выкинешь меня с этого белого света! Но вот смотрю, подкатился он к моим ногам. С отчаянья, откуда сила взялась, упёрся спиной о край воронки и, что есть силы, обоими ногами вытолкнул его из воронки и угодил прямо под танк, который шел на меня. Раздался оглушительный взрыв, и танк остановился, у него разорвало гусеницы, и он загорелся. А за танком бежала немецкая пехота, обходя наш батальон, и многих солдат скосили осколки снаряда, траки от гусениц разорвавшегося танка и от рвущихся в танке пушечных снарядов и пуль от пулемётных лент. Я выскочил, не помня себя, и побежал догонять свою роту.
Я крикнул своим кавалеристам: – Быстро на коня! Коноводы спустили поводья, лошади подбежали к седокам, и мы вскочили на них. И первым был Киргиз. «За мной! – крикнул я. И мы начали косить убегающих немцев как траву.
После боя на отдыхе я обнял Киргиза за шею и прошептал ему ласково в благодарность: умница, мой дорогой. Он понимающе махнул мордой; в этом бою погибли почти все наши лошади.
Много дорог с боями прошли мы с Киргизом. Один раз он вытащил меня прямо из немецкого тыла. Как это ему удалось – для меня загадка. Ребята рассказывали и сами удивлялись. Прошли мы тогда нетралку и передовую противника благополучно, что называется без сучка и задоринки, взяли ценного языка. Моих двух товарищей немцы скосили сразу, а я контуженный, истекающий кровью как-то заполз в кусты и свалился в яму.
Ребята наши забеспокоились, где мы запропали? –Киргиз, где твой друг.
Удивительно, но Киргиз был такой чутистый, что дал бы сто очков вперёд, пожалуй, любой ищейке.
Он запрял ушами, поводил мордой, вдохнул глубоко в себя воздух и молча направился к вражеской передовой через нейтральную полосу. Ребята от него не отставали, только похлопывали, и говорили убедительно: не торопись, не торопись, надо сообразить, куда мы пойдём!
Киргиз остановился и упрямо уставился в том направлении, куда он сперва звал разведчиков. Потом махнул гривой и пошёл, призывно помахивая хвостом, ребятам в том же направлении, куда он сперва уставился мордой. Разведчики двинулись за ним.
У нейтральной полосы Киргиз стал на колени, поджал под себя ноги и пополз почти по-пластунски. Наверное, ни одна лошадь, самая что ни на есть умная, не сумеет так ползти, но я вспомнил, что Киргиза мы подобрали почти жеребёнком в недрах разбитого цирка. Там, наверное, его и надрессировали. Но я скажу, что не всякую самую гибкую лошадь, будь-то жеребячьего возраста, можно научить ползти по-пластунски. Но, видимо, у Киргиза в генах было заложена гибкость костей, которая не мешала им быть крепкими.
Киргиз полз, хоронясь в густом кустарнике. Ребята, рядом с ним, ползли тоже по-пластунски, вдавливаясь в мягкую почву. Их, наверное, было незаметно – всю эту команду. Наконец Киргиз остановился, поводил мордой, попрял ушами и уже уверенно двинулся, как рассказывали ребята, к нам. Вскоре, – сказали мои разведчики, – мы вас нашли! Меня взвалили на Киргиза, раненных ребят подхватили под руки. И самую ценность – «языка» – немецкого майора, тоже раненного, осторожно поволокли к нашей передовой.
Вдруг Киргиз остановился и прижался за густой кустарник. Мои разведчики тоже последовали его примеру. Всё было тихо. И вдруг Киргиз запрял ушами, обернулся ко мне и мотнул головой в сторону нашей передовой. Мы лежали тихо, как мёртвые. Неожиданно зашуршал кустарник, тихо зашевелились ветки. Мы приготовили автоматы. Я хоть и был ранен, но собрал все силы, чтобы драться, если придётся.
Густой кустарник раздвинулся и из него спокойно вышли немецкие разведчики. Наверно, они уже решили, что пройдены все опасные места, и теперь они уже скоро будут у себя. Остановились, сгруппировались и стали о чём-то совещаться.
Мишень была отличная, свет луны давал возможность перебить всех. Я махнул рукой, и мои товарищи дали плотный залп. Все немцы рухнули, как подкошенные, и я понял, что ни уже нам не страшны. Мы не стали к ним подползать, проверять: кто живой, кто мёртвый, обогнули их и вскоре уже пересекли нашу передовую.
Немецкого майора ребята сдали в штаб. Командование похвалила меня и всех моих товарищей. Нас отвезли в медсанбат.
Я ещё долго видел в окошко палаты как Киргиз долго ходил возле избы медсанбата. Его никто не отгонял. Не загоняли в табун, а утром я проснулся от лёгкого стука в окошко. Открыл глаза, подтащился к раме и вижу как Киргиз пытается открыть окно мордой. Я вытащил защёлку, распахнул окошко, и мы встретились с Киргизом губами. Я ему говорил ласковые слова и потом попросил сестёр не отгонять моего коня. Он это понял как разрешение навещать меня. Я не ожидал, как вдруг в коридоре раздался стук копыт, и огромная лошадь ввалилась в палату. Я обнял его за шею, он лизал мне шершавым языком щёки и тихо, ласково ржал. Я прижался к его ушам. Мы с ним долго разговаривали на понятном только нам с ним языке. Я ему сказал: давай не будем раздражать хороших людей – сестёр, а то придёт врач и будет очень недоволен.
Киргиз опустил голову, я его погладил по морде, по гриве и сказал ему: приходи к окну, я тебя всё время буду ждать, а если будет возможность, зайдёшь и в палату. Он радостно поднял голову и стал пятиться, потому что развернуться в палате ему было невозможно. Однако Киргиз был такой ловкий и умелый, что не свалил ни одной тумбочки и не разбил стекло в двери. Спустившись с крыльца, он снова подошёл к окну. Мы с ним ещё пообщались. Я взял его ухо, притянул у себе и сказал: не надо, мой друг наглеть! Ты приходи всё равно. Я тебя буду всё время ждать. Только надо всё делать по-умному. Я ему протянул весь, что у меня был сахар. Взял ещё сахар у ребят и на ладони протянул Киргизу. Он благодарно осторожно губами взял его. Я сказал ему: ну иди теперь, а то не было бы скандала.
Он стал всё время ко мне приходить по утрам, в табуне его не держали, а когда нас отправляли в другой – стационарный госпиталь – он побежал за машиной, жалобно заржал и из глаз его покатились круглые слёзы, оставляя по пути тёмные дорожки. Я боялся, чтобы он не ударился и не попал под машину, поэтому выразительно махал ему рукой в сторону табуна.
Он понял, остановился и долго стоял, провожая взглядом машину, пока мы не скрылись за поворотом. Вот такой у меня был конь! Такой преданный, нежный друг, что, пожалуй, среди людей, такого не было. Хотя у меня много было знакомых, товарищей, даже друзей, но не таких. И я очень тосковал по нему.
После войны я поступил в институт, встретил там своего однополчанина и близкого товарища, который мне сказал: ты что, всё тоскуешь по своему Киргизу, а знаешь что, давай-ка сходим на конный завод. Он тут недалеко по дороге в Звенигород. А знаешь что, а вдруг!
Мы с ним как-то поехали в Звенигород, и нам указали, где знаменитый конный завод и сказали, что там есть конь, у которого на шее, на ленте висят две медали за отвагу. Я весь напрягся, меня даже внутренне затрясло. И вот мы на конном заводе. Подходим к воротам, и вдруг раздаётся радостное ржанье. Конюхи кричат: он разбил стойло. И действительно: Киргиз выскочил из конюшни, галопом подбежал к нам, встал на дыбы, вскинув надо мной ноги. Я подумал: ну пропал! Сейчас раздавит! Но радость спасла меня, я выпрямился, а Киргиз нежно опустил ноги мне на плечи.
Мы что-то с ним говорили друг другу радостное и непонятное. Были охвачены эйфорией встречи. Мы выложили с приятелем все гостинцы на брезент перед Киргизом, но он даже к ним не прикоснулся, а стоял и смотрел на меня. Видно не верил в случившееся чудо. Потом мы взяли седло и я сел на него, проехал круг, а потом мы долго сидели втроём на поляне и вспоминали с другом прошлые дни. Я гладил Киргиза и он, вроде всё понимал и махал гривой, облизывал мне щёки, а потом полакомился нашими подарками.
В дальнейшем, в любое свободное время я ездил к Киргизу, хотел было взять к себе, но куда – в городе. Потом я работал корреспондентом, и с каждой командировке привозил ему что-нибудь, чтобы его порадовать. Но особую радость ему доставляло, когда я седлал его и ездил по округе из Звенигорода до Москвы и обратно. Это было невероятное счастье для него и для меня. Вот такой у меня был друг!