ВОСПОМИНАНИЯ О МОЁМ ОТЦЕ

Валентина Шастина (Буш)

 

 ОН ЗРЯ СИДЕЛ. НЕУЖЕЛИ И ПИСАЛ ЗРЯ?

 

Эта статья была опубликована в Тольяттинской газете «Площадь Свободы»

 № 235(1494) от 17 декабря 1996 года

 

О том, что она дочь «врага народа» Лена Буш узнала случайно, учась в четвертом классе. До этого страшная тайна скрывалась родственниками, и отец считался пропавшим без вести на войне. И по сей день жительница нашего города Елена Георгиевна Попова помнит, как периодически на уроках дети зачеркивали в учебниках заклейменных политических деятелей, вчерашних героев революции и гражданской войны, выкалывая им ручкой глаза. Впервые после войны отмечали хорошую учебу подарками, и Елена получила отрез фланели на платье, которую отобрала учительница, сказав, что дочь врага народа не имеет права на награду.

Георгий Павлович Буш, живущий ныне в Федоровке, воскрес из мертвых 14 сентября 1948 года. Переписка политзаключенного с семьей прервалась в 1944 году, когда жена его, Александра, получила лаконичную резолюцию: «выбыл в связи со смертью». 15 сентября 1948 года после десяти лет лагерей Георгий Буш стал ссыльным поселенцем на прииске Бурхала до особого указания. Он написал жене, что освободился, но выехать, т. к. ссыльный не может, и посоветовал ей приехать в «Дальстрой» как договорнице. Её вызвали, и она получила должность бухгалтера того же цеха, где Георгий Павлович работал нормировщиком. Жене было в то время тридцать четыре года, а дочке, Елене, тринадцать. В пятидесятом году родилась дочь Валентина. После десяти лет разлуки жизнь входила в обычную колею, если не считать, что долгие восемьдесят восемь месяцев ссылки были как бы продолжением заключения. Это означало и поражение в правах, и запрет на право выезда на материк, и клеймо «контрика».

15 декабря 1955 года подполковник НКВД, протянув через окошечко руку вчерашнему ссыльному, сказал: »Извини нас, друг, зря сидел». Георгию Бушу была выдана справка, что приговор отменен за отсутствием состава преступления и ссылка закончена. Единственное, чего не хватало в справке, так это слова »реабилитирован». Уже в девяностом права зваться реабилитированным пришлось добиваться с большим трудом. Без этого Георгий Павлович не мог и претендовать на льготы, положенные ему по закону.

После долгих месяцев унизительных хождений по кабинетам и запросов в Иркутск, наконец, пришла справка, где нужное слово было. Там же значилась и статья, по которой более чем полвека назад осудили бывшего старшего бухгалтера транспортно-заготовительной конторы из поселка Усть-Кут Иркутской области: сокращенно это звучало КРПТО, то есть контрреволюционная правотроцкистская организация. Так, в 1991 году Георгий Буш узнал, что такая организация якобы существовала, и что он был ее участником

 

Семья Буш, 1937 год

 В центре: бабушка Екатерина Георгиевна Георгиевская-Буш, на руках у нее моя сестра Елена.  В верхнем ряду: слева – мой отец, ниже – мама и братья,– сестры моего отца

На самом деле в тюрьму он попал из-за свиней. Со второй половины тридцать седьмого в Усть-Куте начались аресты руководящих работников. На собраниях и митингах их объявляли врагами народа, вредителями, шпионами. У многих возникали сомнения, но была и уверенность, что в самой лучшей на свете стране никого зря не арестуют. В мае 1938 года Георгию Павловичу принесли письмо от начальника райотдела НКВД Чубкова с просьбой отпустить для его работников за наличный расчет свиней. Буш запротестовал, сказав, что со счетов основных средств продавать за наличный расчет ничего нельзя без разрешения краевой конторы. После вторичной резолюции свиней пришлось-таки отпустить, но и краевую контору Георгий Павлович, как и обещал, поставил в известность.

В сентябре того же года его вызвали в райотдел НКВД. В Усть-Куте было много торговых и транспортных организаций, и Георгия Буша нередко вызывали для проверки отчетов заготовителей. Он думал, что так будет, и на этот раз, и вместо обеденного перерыва пошел в райотдел узнать, кому и зачем он нужен.

В кабинете за столом сидел тот же самый Чубков. Он пожал Георгию руку и предложил сесть в мягкое кресло у стола, а сам вышел якобы по срочному делу. Через несколько минут он вошел, крича с порога: «Встать!». В руке Чубков держал три бумаги, одна из которых была ордером на арест. «За какие грехи?» – только и смог спросить Георгий Буш. «Грехи тебе найдут, а свиней ты долго помнить будешь», – ответил Чубков. Очевидно, покупка свиней для начальника райотдела имела какие-то неприятные последствия.

В одиночной камере для особо опасных преступников Буш стал пятым. Одним из его сокамерников оказался и районный прокурор Чудинов, подписавший ордер на арест Георгия Павловича, от бывшего прокурора арестант узнал, что дела у него фактически не было никакого, а ордер на арест невиновного, он подписал, спасая свою жизнь.

Способы выбивания из подследственных признаний подробно описаны во второй части неопубликованной повести Георгия Буша. Эта часть называется Методика массового производства «врагов народа». В течение нескольких суток подследственные стояли на ногах лицом к стене, не смея отвести глаз от кружка, нарисованного на стенке углем. Уже на вторые сутки ноги становились тяжелыми, как бревна, с трудом отрывались от пола. Каждый день вызывали на допрос, упрямых жестоко избивали.

В ход шли отломанные ножки стульев и другой подручный материал. Особо непокорных после избиения подвешивали за руки к потолочной балке. Георгий Буш продержался четверо суток. На пятые он дал заведомо абсурдные признания в том, чего не совершал, да и совершить не мог. Например, что выводил из строя автомашины, хотя во всем Усть-Куте в то время ни одной автомашины и в помине не было. Его расчет был прост: суд разберется, что все дело – сплошная липа. Многие не знали тогда, что никакого суда не будет.

Потом был этап в Иркутск. Заключенных ввели на грузовую баржу и спустили в трюм. Плыли вверх по Ангаре, задыхаясь от цементной пыли. В центральной иркутской тюрьме пришлось жить в корпусе, где в невыносимой тесноте размещалось одновременно более семисот человек. По заведенному правилу верховодили уголовники, которые выбирали лучшие места и отбирали у «контриков» скудные хлебные пайки. Вскоре были объявлены сроки, и Георгий Буш без суда получил десять лет. Он помнит страшную обстановку в бараке после объявления сроков, кто-то бился головой о стену, кто-то плакал навзрыд, кто-то окаменел от горя, но большинство не теряли надежды, что это просто злая шутка – не всерьез и ненадолго.

До пересыльной тюрьмы во Владивосток ехали несколько суток в набитом вагоне. Там жили в брезентовой палатке, коченея от холода. Баланду приносили в тазе. Ложка была одна на десятерых и передавалась из рук в руки по команде десятника.

30 ноября 1938 года огромный пароход «Джурма» принял в трюм три с половиной тысячи заключенных для доставки в бухту Нагаево. Мест всем не хватило, и многие расположились под нарами. Питались черными сухарями да селедкой, притом, что воды почти не давали. Когда приносили ведро, многие старались намочить хотя бы край одежды, чтобы потом высосать влагу. 6 декабря 1938 года пароход причалил в бухте Нагаево, где людское поголовье было рассортировано.

С лагерной зоны в Магаданском округе Хабаровского края началась колымская эпопея Георгия Буша. Там в ходу было двустишие:

«Колыма, Колыма – чудная планета.

Двенадцать месяцев зима, остальное лето».

 

Оно и послужило названием третьей части повести Георгия Павловича.

Повесть была написана в 1987 году. Долгие годы не давали покоя воспоминания о лагерном братстве и погибших товарищах; о работе в шахте, и на смертоносных золотых приисках. Например, начальник прииска Верхний Оротукан дядя Миша Король любил говаривать заключенным: «Чем больше вас передохнет, тем скорее мне орден дадут».

Имена мучителей и тех, кто мучился в зоне, в повести подлинные. Большим другом Георгия Павловича долгие годы в заключении был преподаватель академии имени Фрунзе, он же бывший секретарь Луначарского Павел Григорьевич Коротаев, арестованный по делу Кирова.

Среди героев повести и дочь известного художника Викентия Дубицкого – Бронислава, арестованная через неделю после мужа, капитана дальнего плавания, по статье «подозрение в шпионаже». Фигурируют в повести и другие, не менее известные в те годы личности, а также те, кто безвестно канул в Лету.

Четыре года пролежала повесть в краеведческом музее, а потом автору было сказано, что вещь к издательству одобрена, но издана не будет из-за отсутствия бумаги…

Но увы, неизвестно, станет ли когда-нибудь творение Георгия Буш, 83-летнего жителя Федоровки доступно широкому читателю.

 

 

 

Георгий Павлович Буш

 ЭТАПОМ НА КОЛЫМУ

 Воспоминания Георгия Павловича Буша публикуются с согласия его дочери Валентины Шастиной (Буш), которая отредактировала записки своего отца

 

 

 

 ИРКУТСК – ВЛАДИВОСТОК – НАГАЕВО

 

На товарном дворе станции Иркутск нас отсчитали по шестьдесят, переписали по фамилиям и годам рождения и погрузили в вагоны с решетками на маленьких оконцах – с форточку. По обе стороны от двери в вагонах в два яруса нары из новых толстых досок, посередине круглая железная печка на четырех прибитых к полу ножках, под печкой песочница. Ночь провели на нарах, прижимаясь друг к другу от холода – кончалась первая половина ноября. Утром паровоз дал гудок и вагоны покатились по рельсам, то в одном, то в противоположном направлениях. Вскоре движение прекратилось, мимо вагонов прошли люди с какими-то железяками. Примерно через час – продолжительный гудок и поезд покатился уже в одном направлении, набирая скорость. Дорога в неизвестность…

На одной из остановок нам дали хлеб, по куску селедки, два ведра кипятка и на всех четыре кружки. На следующей остановке в вагон влезли два конвоира, согнали нас в один угол и выталкивая по одному на другую сторону – пересчитали. Холод давал себя знать, и мы стали разламывать верхние нары, у кого-то нашлись спички, и печка скоро загудела.

Хоть немного поспали в тепле, а тепло очень быстро выветривалось. Так и ехали, получая хлеб, селедку, кипяток, так же нас пересчитывали, гоняя из одного угла вагона в другой. Печку старались топить только на ходу поезда и к ночи. На станции Волочаевка поезд стоял часов шесть, и мы увидели, что с фасада вокзала снимают портрет Ежова. В вагоне ликование: «Довезут до Владивостока и распустят по домам!!!».

На товарный двор станции Владивосток мы прибыли в середине дня, после переклички по делам, нас выстроили в длинную колонну по четыре в ряд, окружили конвойными с собаками и долго вели под моросящим дождем к воротам пересыльной тюрьмы. В обширной зоне, обнесенной высоченным забором с колючей проволокой, стояли четыре ряда бараков. От колонны отсчитывали уже «принятых» обычной перекличкой по делам и отсчитанных разводили по баракам. В третий отсчет попал я и большинство жителей корпуса № 23 Иркутской тюрьмы. Когда перед входом в барак приказали избрать старосту, им стал тот же Степан Косыгин. Обитателей барака Косыгин разделил на десятки, в которых избрали десятских. В бараке вдоль стен сплошные двухъярусные нары и пока не тесно.

Против всякого ожидания под вечер нас, в сопровождении двух надзирателей, привели к бараку, который, судя по дымящимся трубам, был кухней. На площадке перед кухней- длинные столы из досок на столбах, вкопанных в землю, и по обеим сторонам от столов такие же скамьи. Дали суп, не с овсянкой, а с чечевицей, деревянные ложки. Суп исчезал из мисок очень быстро. Через полчаса нас вернули в барак и заперли двери на ключ. Расползлись по нарам и вскоре весь барак сопел, храпел и вскрикивал (видимо снились допросы следователей).

Владивостокская пересылка, видимо строилась на века. В бараке умывальник на десять сосков, огорожен досками закуток с четырьмя парашами, выносимых по утрам приходящей обслугой. А с кормлением порядка надлежащего не было. Через полчаса после подъема староста в сопровождении шести крепких мужиков уходил за пайками, сопровождали старост для переноски ящиков-носилок и охраны их в пути от хлеборезки до бараков, так как были случаи нападения «блатных» и барак на сутки оставался без хлеба. Хлеб был в основном кукурузный, полученная пайка съедалась с бережением, хлеб в руках просто рассыпался на крошки.

В один из дней перед концом ноября был произведен медосмотр, измеряли рост, объем грудной клетки, осматривали и ощупывали тело, спрашивали какие болезни перенес раньше вот и весь осмотр. Тридцатого ноября, после раздачи хлеба, вызывали по списку с вещами, вывели из барака и повели к воротам пересылки. За воротами пересылки была видна длинная колонна по четыре в ряд. Нас как обычно перекликнули по делам, пересчитали и присоединили к колонне, окружив конвоем с собаками. Колонна тронулась, прошел шепоток, что ведут на Чуркин мыс, шли более двух часов. Перед трапом громадного, по сравнению с байкальскими, парохода «Джурма» нас снова пересчитали, и вот мы уже в трюме. По стенам трюма два яруса нар из досок, тусклый свет от небольших ламп под потолком, под полом в щелях отблески воды. Люди в трюм все прибывали и прибывали. Поступил приказ разделиться на сотни, выбрать сотенных. Рассчитывались по местам на нарах, между сотен устраивали какую-нибудь примету. Сотенным оказался и я, то ли за приметность среди других по собачьей дохе, то ли кто-либо из избиравших знали меня, как сотенного корпуса № 23 в Иркутске.

В трюме прошел слух, что нас не меньше трех с половиной тысяч на борту парохода, прибывавшие последними уже не находили мест на нарах и устраивались прямо на влажном полу, под нарами. Духоты особой не было, даже когда закрыли люки, работала вентиляция. На рассвете 1 декабря 1938 года пароход «Джурма» пошел в порт Нагаево.

Питание в пути оставляло желать лучшего. Утром по команде сотенные с сопровождающими поднимались из трюма, шли к раздаточной каюте, получали по два мешка сухарей, полмешка селедки, перерезанной пополам и спустившись в трюм раздавали своей сотне. Воду в трюм спускали в ведрах на веревке по пять-шесть ведер на люк, но напиться почти никому не удавалось, люди лезли по головам, вода разливалась и потом можно было только высасывать влагу из одежды. Правда, сухари и селедка после двух дней плавания очень многих перестали интересовать. При выходе из Татарского пролива в Охотское море налетел шторм, пароход так болтало, что большинство свалилось с морской болезнью и от еды отказывались, а воду уже можно было дать особо тяжелым из кружки. С водой для меня в первые дни было легче, чем остальным. Путь от трюма до раздатки контролировался конвойными, а матросы, видимо зная, как нам достается вода, ставили на пути, за бухтами свернутых канатов, железяками кружки или банки с водой и незаметно указывали нам. Мы хватали емкость и пили пока конвоиры не выбивали ее из рук. Шторм трепал наше судно до самой бухты Нагаево, и поздним вечером, как только прекратился дождь со снегом, стали различимы какие-то огни. Я спал и не видел, как пароход вошел в бухту и встал к причалу. Ветер уже не свистел, но волны еще бились о борт, но качка почти не ощущалась. Еще сутки мы были в трюме, за это время стали приходить в себя те, кто вообще не мог встать. Почистились, кто как смог, прибрали свои вещички.

На утро у борта отряд людей с винтовками и собаками, начался прием и сдача с этапа. Перекличка, подсчет и партию уводили, как оказалось, в баню-пропускник.

Нас ввели в большой предбанник со скамейками около стен, перегородка была из досок, примерно на метр от пола, остальная до потолка – металлическая сетка с окошками прикрытыми фанерными дощечками.

Раздеваясь у перегородки, я увидел, что из мойки вышла толпа голых людей и прошла к противоположной стене и, проходя близко к сетчатой стенке, некоторые взяли какие-то свертки. Потом смотрю, мой сосед, раздеваясь, сворачивает свои вещи в сверток и просунул в фанерное окошечко. Поняв, что так можно сохранить свои вещи, так же поступил и я, вывернул доху, засунул в рукав брюки и носки, рубахой-толстовкой связал сверток и кое-как просунул в окошко.

При входе в мойку каждому совали в руку кусочек мыла, очень маленький, меньше спичечного коробка. Водой, правда, не ограничивали, зато ограничивали временем. Как следует вымыться таким количеством мыла и времени было невозможно, но хоть что-то, за многие дни без бани. Когда нас вывели из мойки я сумел взять свой сверток. В следующем помещении нам выдали лагерное обмундирование: ватную телогрейку, ватные штаны, ватную шапку, бязевое нательное белье, портянки и ботинки на резиновой подошве.

После бани и переодевания нас построили и повели куда-то. Шли мы долго, хотя расстояние было не больше четырех километров. Люди, не пришедшие в себя от морской болезни, несмотря на окрики конвойных, скорость не увеличивали, да еще обледеневшая дорога и резиновые подошвы были причиной многих падений, причем, падал один и сбивал с ног многих, а те еще нескольких. Колонну останавливали, чтобы навести порядок и так до самого лагеря, к которому мы подошли в сумерках.

Лагерь был окружен высоченным забором, внутри территории был еще забор с колючей проволокой. Территория разделена на две части, в большей ее части бараки, обнесенные оградой с колючей проволокой. В меньшей части – бараки без проволоки и палатки из брезента. У стены, перегораживающей зону большой барак с несколькими дымящими трубами, вблизи от него еще барак с одной трубой. У ворот зоны нас пересчитали и наш конвой передал нас дежурным, появившимся с территории зоны. Они повели нас к бараку и, пропуская в барак, снова пересчитали.

В бараке нет окон, вдоль стен сплошные двухъярусные нары, в центре – стол длинный и скамьи с обеих сторон. Недалеко от входа железная печь в песочнице, но топлива при ней не наблюдается. Очень холодно.

Те, кто еще имел силы, занимали верхние нары, остальные просто без сил валились на нижние, но тесноты не было. Через некоторое время от дыхания и тел воздух немного согрелся и стало капать с потолка. Но люди настолько обессилены, что это уже не мешает. Спать, только спать…

Утром нас разбудили ударами в рельс, некоторых пришлось будить, стаскивая с нар за ноги. Лагерная обслуга (из малосрочников) внесла два бака с питьевой водой и связку алюминиевых кружек. Воду разделили – по кружке на каждого, кружки оставили в бараке. После умывания, на всякий случай разделились на десятки, выбрали десятских и опять десятским стал я. Примерно через час после подъема опять появилась обслуга с хлебом в ящиках, раздали пайки по 600 граммов. Еще внесли два бака жиденького чуть подслащенного чая. Пайки уничтожены, чай вычерпан до дна, и большинство снова на нары, кто досыпать, кто вспомнить пережитое, кто молча, кто вслух. Некоторые пытались общаться, чтобы познакомиться, ведь понимали, что обитать вместе возможно придется долгонько.

Один из соседей оказался бухгалтером, получившим шесть лет за должностное преступление, и все время удивлялся, как это он оказался среди «врагов народа», жаловаться на неправильное определение на этапе было некому. Человек этот впоследствии сыграл немалую роль в моем трудоустройстве.

В обед та же обслуга внесла баки с супом, из в прах разварившейся селедки с овсянкой. Ужин был таким же. При таком питании, хоть и не обильном и однообразном, лежа целыми днями на нарах, существовать было можно, но истощенный за три месяца, не очень упитанный и до этого организм, требовал добавок. Однажды мне удалось уговорить охранника за три трехрублевки, которые дал мне перед этапом старик раздатчик (приятель моего отца) в Иркутской тюрьме, и тот пропустил меня в малую зону, где я променял свои брюки и толстовку на булку хлеба и кусок сахара. Сахар съел по дороге обратно, хлеб принес в барак, полбулки съел, а вторую половину завернул в телогрейку, и положил ее под голову. Утром телогрейка на месте, а хлеба нет.

В Нагаево мы прибыли 6 декабря, а числа 19 – 20 нас вывели к воротам пересылки, усадили в машины, крытые брезентом, и повезли. При посадке конвоир взял меня за рукав и сказал, что я буду отвечать за то, чтоб никто из машины не выскочил, и буду получать и раздавать этапный паек. В кузове тесно, хотя конвойных с нами не было, видимо, считалось, что бежать уже некуда, край земли. Из разговоров конвойных мы уловили, что везут нас на прииск Утиный, и как потом я узнал, это около 400 километров. Часа через два-три пути машины остановились, половинка двери кузова открылась и мне скомандовали:

– Старшина на землю.

Я спрыгнул, мне швырнули два мешка больших и один маленький.

Команда:

– Бери мешки, идем получать пайки!

Метрах в двухстах от остановки машин вахта лагеря, нас пропустили в зону, я остался у ворот, конвоир ушел, минут через 15 позвал меня, повел к каптерке. Там мне в один мешок накидали сорок паек хлеба, в другой сорок половинок селедки, а в мешочек сыпанули сахара-песка. Подал я все в кузов, влез в машину сам, и как только конвоир последней машины сел в свою кабину, мы поехали.

Вечером та же самая процедура получения паек и раздача их в пути.

Утром мы доехали до поселка Палатка, нас выгрузили, пересчитали и ввели в барак, где были печки-бочки и куча дров из стланика. Нам объявили, что мы будем ждать здесь машины с прииска Утиного, конвойный дал нам спичек на растопку и нас заперли снаружи (был слышен лязг железа). На нарах всем лежачих мест не хватило, спали по очереди, но сидели все. Утром вошли конвойные, взяли нескольких человек и те принесли хлеб и несколько ведер воды. Только мы поели, как вошел старший конвоя и сказал, что какое-то торговое предприятие Палатки просит людей для копки траншей под трубы отопления от котельной. За это обещают продукты, но за деньги, и что машины за нами придут не ранее, чем завтра, а сегодня мы сможем заработать хлеб, сахар и даже мясо, если у нас найдутся деньги. Старшины быстро переговорили со своими и сказали, что деньги будут, но сколько? А поработать на свежем воздухе все согласны.

Нас привели к обозначенной колышками теплотрассе, там лежали кучи лопат, кайл, ломиков. Расставили нас на участках «от седова, до седова» попарно и мы начали работать. Грунт еще не промерз сильно, и взрыхленный ломиками и кайлушками хорошо шел на лопату. 120 человек, в большинстве давно не очень двигавшихся, работали без перекуров, потому что табаку ни у кого и не было – сила немалая и траншея готова была уже к вечеру. Остались только валуны в некоторых местах, с которыми справиться вручную было невозможно. Пришел какой-то человек в белом овчинном полушубке, осмотрел все, видно было что доволен, потряс руку старшему конвоя. Потом старший конвоир взял с собой нескольких людей и ушли. Вернулись с хлебом, мясной тушенкой и сахаром. Конвоир сам вскрывал банки ножом, вытряхивал тушенку, ее делили крышкой от банки, а сахар спичечным коробком. Делили на всех поровну, без учета, чьи деньги были внесены на выкуп продуктов. Отпировали, как и не мечталось.

Назавтра получили в лагере Палатка этапное питание на день при погрузке в машины, где разделили и съели уже на ходу (у меня и до сих пор такая поговорка: «Не оставляй на завтра, того, что можешь съесть сегодня».)

И в этот же день мы неожиданно получили еще пайку в дороге. Как старший конвоя это обделывал, покрыто мраком неизвестности до сего времени.

На участок Холодный прииска Утиный мы прибыли часов в 11 вечера. Нас приняли, но в бараки не повели. Привели в пустую столовую, где в одном из двух окошек мы увидели голову нашего старшего конвоира. Повар подтащил к окошку два бачка и начал разливать суп по полчерпака, но супа на всех не хватило. Старший в досаде махнул рукой, сказал:

– Не поминайте лихом, я поехал за другими.

Воцарилось молчание, никто даже не успел ничего сказать, хоть каких-то слов благодарности за человечность. Кто был этот человек – не известно. После ухода конвойного в столовую вошел начальник лагеря участка Холодный, мужчина полный, с круглой физиономией красного цвета (услышали от повара его фамилию Зарубайло).

Его приветственная речь, обращенная к нам, была примерно такого содержания:

– Вы думаете, что вырветесь с Колымы? Забудьте и думать, вы будете удобрять своими костями колымскую землю! Единственно, как можете подольше здесь прожить – это хорошо работать.

В столовой мы просидели на полу до утра.

Колыма-Колыма, чудная планета 12 месяцев зима-остальное лето. 

Измерения на этой планете – годы, тяжелые, тоскливые, страшные.

 

КОНЕЦ 1938-ГО, 1939 ГОД

Из столовой нас вывели еще до удара рельсы и подвели к бане. Отсчитали несколько человек и впустили внутрь, остальные остались ждать на морозе. Разделись в тесной раздевалке, вещи снятые с себя связали веревочками и отдали в пропарочную. Прошли в мойку, мыла малюсенький кусочек, вода строго по норме, в первый подход черпак горячей воды, во второй подход черпак горячей и полчерпака холодной, больше не подходи, иначе черпаком по хребту… Нательное белье было приказано оставить в раздевалке, когда мы вышли из помывочной, белья нашего уже не было. Нам выдали старенькое, видавшее виды, с заплатками белье, а из пропарочной выкидывали горячую еще нашу одежду. Доха моя почти не пострадала, только один рукав был немного стянут.

Из бани нас повели к столовой, где раздали пайки хлеба и чай, а потом ввели в палатку, стены были из кирпича и из мха, потолок из жердей, как и двухскатная крыша, накрытая брезентом, а поверх брезента пласты мха. Вдоль стен одноярусные нары, посередине печка-бочка, стол.

За столом человек в форменной одежде, при свете керосиновой лампы, рассортировывал какие-то бумаги. Он велел нам стоять и проходить в другой конец барака только вызванным. Для вызванных десяти человек следовало:

– В бригаду Григорьева, – и их уводил человек с красной повязкой на рукаве.

Так распределялись по бригадам, я и еще шесть человек были отправлены в бригаду Мокеенко. Нас встретил человек среднего роста, широкоплечий лет под сорок. Переписал фамилии, спросил: кто кем работал до ареста и велел дневальному разместить нас и выдать продовольственные карточки. Дневальный вернулся, раздал карточки, в которых все талоны до 20 числа были отрезаны.

Раздался звон рельсы, возвещавший начало обеда, люди из барака стали выходить, сказав нам, чтоб мы тоже шли, так как передовая на участке бригада имела право на внеочередное получение еды, для чего входила в столовую в полном составе.

Обед состоял из овсяного супа с селедкой, черпачок овсяной каши с куском селедки и маленькой твердой булочки. Чай стоял в двух баках с кранами, был чуть затемнен заваркой и чуть подслащен. Надо сказать, что порядок в этой столовой был иным, чем в тюремной – отдельные миски, а не общие емкости, ложек на всех хватало и они были помытыми. На следующее утро мы удивились, увидев, что разным людям дают разные пайки хлеба. Нам объяснили, что хлебный паек подземщика начинается с 800 граммов, и в зависимости от % выполнения норм, доходит до 1200 граммов. Хлеб на кухне делится на три раза, на ужин для всех – 200 граммов. Нам, не имеющим выработки, до следующей декады будут давать 800 граммов в сутки, а далее, что заработаем.

Мокеенко собрал нас новичков и объяснил, что мы до вечернего развода можем отдыхать, а вечером, если понадобится, могут вывести на работу. Пояснил, что сейчас идет нарезка лавы и столько людей там не нужно, нарезка идет в две смены, а когда лава пойдет на отработку вся бригада – 25 человек будет работать в одну смену.

В этот день никто из новичков на работу не выводился, зато мы познакомились с основным «кормильцем» бригады – замерщиком, тоже заключенным по фамилии Дмитриенко, был он ростом и телосложением под стать Мокеенко, но помоложе и, видимо, пограмотнее. Оба они шахтеры из Донбасса. Дмитриенко поспрашивал, кто кем работал «на материке».

На следующее утро четверых из новичков забрали на работу, а я и Веселкин были предупреждены, что пойдем на работу в ночь. В это же утро я встретил земляка прямо в этой бригаде. Когда, кого-то из пришедших утром после смены окликнули «Радаев», я увидел управляющего, теперь уже бывшего, Нижнее-Бодайбинского прииска, где я в 33-34-х годах работал старшим бухгалтером продснаба, и время до обеда пролетело в воспоминаниях о прошлой жизни, общих знакомых. После обеда я поспал перед сменой, поужинал и в новом обмундировании (вместо ботинок выдали ватные бурки на кордовой подошве) был на линейке для развода на работу.

За зоной, пересчитанные и записанные в журнал в строке Мокеенко, без какого-либо конвоя пошли к шахте, находившейся в полукилометре от зоны. Старшим в ночной смене был Радаев, Мокеенко работал с дневной сменой. Меня прикрепили к дорожнику по фамилии Бурыма, таскать рельсы для прокладки пути от рудного двора. Остальные принялись вывозить в вагонетках грунт после взрыва лавы. Вагонетки по одной колее поднимались на гора, а по другой пустые шли обратно. Шахты такого образца я видел в детские годы в Забайкальских рудниках, отец был горным инженером и работал в шахтах и копях от инженера до управляющего рудником. В конце 24 года он был назначен управляющим Абагатуйским рудником, почти на границе с Китаем.

Первая смена прошла без всяких осложнений, если не считать помощи Бурыма и моей в поднятии сошедшей с рельс вагонетки обратно на рельсы. С нашей сменой мы встретились уже подходя к зоне, каждый нес полено, чурочку, обломок доски, так как дровами нас не очень обеспечивали, зачастую было холодно в бараке.

Дней через 10–12 вся бригада работала в одну ночную смену. Официально рабочий день в зимнее время был 10 часов, летом – 11. Работали же в большинстве от смены до смены, то есть по 12 часов. Норма по вывозке грунта из лавы была 17 вагонеток на пару. После взрывов грунт засыпал рельсы, и вывоз грунта начинался с очистки рельсов, а потом вывозился и весь обсыпавшийся грунт. В один из вечеров, перед выходом на смену к Мокеенко пришел какой-то человек, они переговорили в отгороженном от всего барака углу и когда мы пошли на смену и уже подошли к шахте, Мокеенко отозвал меня и показал на поселок, метрах в 150 от шахты и сказал:

– Видишь ярко освещенное окно вон в том бараке, иди туда, но помни к концу смены ты должен быть здесь.

Я вошел в барак и в повернувшемся ко мне человеке узнал того-самого бухгалтера, который удивлялся, что попал в один этап с «врагами народа». Оказалось, что он тоже попал на Утиный и работал бухгалтером участка Холодный, а меня он выпросил у Мокеенко и Дмитриенко для помощи в таксировке нарядов и начислении зарплаты, на участке работало человек сто двадцать вольнонаемных, многие из числа уже освободившихся из лагерей.

Работать я должен был только ночью при настольной лампочке и задернутых шторах, а если кто зайдет – делать вид, что убираю помещение. Он дал мне стол, счеты, ручки, чернильницу и карандаш, когда он ушел, я проработал, как мне казалось очень долго, закрыл контору на замок, спрятал ключ в условленное место и в бригаде был за час до окончания смены. Так я был откатчиком со счетами на столе и ручкой в руке еще с неделю, в течение которой произошло еще одно знакомство, сыгравшее пожалуй основную роль в моем выживании на «Чудной планете» Колыме.

В одну из ночей я с таким азартом гонял косточки счет, что не услышал, как открылась дверь и увидел человека протиравшего стекла очков. Вскочив и прикрыв листом бумаги на столе, я ухватил веник и стал мести пол. Человек надел очки, дошел до табурета, сел и спросил:

– Вы чем тут занимаетесь?

– Да вот прислали уборку в конторе сделать.

– Тут не уборкой пахнет, как я успел услышать и немного увидеть – вы не уборщик. Вы меня не бойтесь, я тоже заключенный, работаю старшим бухгалтером материального отдела прииска Утиный, фамилия моя Пиэссис.

Началось наше знакомство просто, он рассказал, что в 17 году был в числе латышских стрелков, охраняющих Смольный, а перед арестом – директором какой-то небольшой фабрики в Москве.

Я рассказал о своей двадцатипятилетней жизни.

Он посидел, помолчал, видимо, что-то обдумывая, потом сказал, что Южное управление Дальстроя, в состав которого входит прииск Утиный и еще десятка два приисков набирает бухгалтеров из заключенных, и что он может передать мое заявление в главную бухгалтерию.

Заявление было написано и Пиэссис положил его к себе в папку. Наступало утро, и я должен был идти в бригаду, оставив гостя в бараке. Работал я в бригаде Мокеенко до половины апреля 1939 года, на Пиэссиса надежда растаяла. Питание было сносным, вся бригада получала по 1200 граммов хлеба и приварок был тот же, да еще раз в неделю нам можно было купить килограмм хлеба за «премвознаграждение», нам выплачивали по 50 рублей в месяц. Правда половину этих денег мы должны были отдать бригадиру, но и оставшихся денег на хлеб хватало.

В марте на разводе в зачитываемом списке приговоренных к высшей мере за контрреволюционный саботаж был назван Радаев. Его увели за зону и больше мы о нем ничего не слышали.

Работали в шахте по-прежнему, иногда случалось, отказывал компрессор, подающий воздух для отбойных молотков и тогда нам вручали ломики, заправленные победитовыми коронками и кувалды, так мы забуривали отверстия для взрывчатки.

Один держал ломик и после каждого удара проворачивал его, другой бил кувалдой, после двадцати ударов отверстие прочищали и, если глубины было недостаточно все начинали сначала.

Во второй половине апреля, перед выходом в ночную смену в барак заскочил нарядчик и сказал, чтоб я оставался в бараке, что меня отправят в Утиный работать в бухгалтерии. У меня за спиной чуть не отросли крылышки от неожиданности и поздравлений.

Утром после развода я сдал в каптерку постельные принадлежности, получил карточку о числящейся за мной одежде, распрощался с обитателями барака и пошел на вахту. Перед воротами стояло уже человек 10–11 «доходяг», меня поставили в их строй, и мы пошли черепашьим темпом в сопровождении одного конвоира с винтовкой.

На вахте нас приняли и отвели в палатку с названием «Абиссиния» – жилищем таких же доходяг, ожидающим отправки в больницу. Выдали мне карточку с хлебными талонами на 700 граммов, как поверхностному рабочему. Все остальное у всех одинаково.

На утро я не поднялся с нар ни в подъем, ни по звонку на развод – в бухгалтерию меня вызовут. Остальные ходячие доходяги ушли на развод, лежачие остались. В палатку заскочил технарядчик, пробежал вдоль одной стены, побежал вдоль другой, подскочил ко мне и заорал:

– Быстро на развод.

Я начал было объяснять, что я в бухгалтерию, но получил тумака и пошел к выходу.

Меня втолкнули в последнюю перед воротами бригаду, конвоиры вынесли с вахты и вручили мне карточку, бригаду сверили с числом карточек и вывели за ворота.

Два конвоира привели нас к вскрытому, глубиной 3–4 метра, разрезу.

От разреза было два ряда колышков в направлении глубокого, но не широкого распадка между гор. Здесь будет осушительная канава, бригада должна бурить в вечной мерзлоте вручную, теми же ломами и кувалдами. Разрез был недалеко от зоны, конвой привел нас в столовую, когда в ней уже никого не было. Конвоиры вошли с нами и сели около дверей. После обеда опять на разрез, а вечером в зоне затолкали в отдельный барак и заперли снаружи. Оказалось, что меня присоединили к заключенным со сроками свыше десяти лет. Вот так бухгалтерия! Настроение как у тяжелобольного.

На четвертый день я обедал совсем рядом с входной дверью, и вдруг у раздаточного окна возникла потасовка. Конвоиры кинулись туда, а я, воспользовавшись случаем, выскочил и кинулся к спецчасти. Там назвал себя и сказал, что послан для работы в бухгалтерию, а вместо этого работаю с большесрочниками и от конвоя сейчас сбежал.

В ответ:

– Мы тебя уже два дня ищем, быстро сдай в каптерку одеяло и быстро сюда, должен быть курьер с Оротукана, с ним тебя и отправим.

Одеяла в палатке уже не было, о судьбе его никто ничего не знал, вернулся я в спецчасть и просидев на собственных пятках с полчаса был усажен в машину с курьером, которому вручили мое дело, как и мое тело.

Мы поехали, машина шла быстро, а мы прятались за стенкой кабины от пронизывающего ветра. В поселке Спорная машина остановилась около трассовой столовой, мне дали возможность спуститься на землю «для водоотлива», предупредили, чтоб я из кузова ни ногой, и водитель с курьером ушли в столовую. Не было их с полчаса, потом они вышли, причем водитель вел курьера под руку, что называется «еле можаху», завалил его в кузов и машина тронулась.

Перед уходом курьер дал мне на хранение папку, где лежало и мое личное дело. В их отсутствие и после, рядом с дремлющим курьером я почитал свое дело от корки до корки. На лицевой стороне папки диагональная красная полоса, я уже знал, что это обозначает – исключительно-тяжелый труд. В верхнем правом углу цифры 212.323, в центре – фамилия, имя, отчество и год рождения. Под коркой приговор закрытого суда Иркутской области, с фамилиями трех судей определившими мне срок 10 лет общего лагеря по статье «КРПТО». Второй лист этапные и тюремные пометки от Киренска до прииска Утиный, с последней пометкой об этапировании в Оротукан.

Машина подошла к обширной зоне с надписью ОЛП Оротукан, курьер попытался слезть на землю, но у него не получалось, потом порылся в папке, вручил мне мое дело и сказал:

– Иди на вахту и отдай.

Я так и сделал, после чего был отведен в небольшую палатку с дощечкой над входом «Служащие». Дневальный указал на одну половину смежных нар с перегородкой из доски, сказал, что идет за постелью, мне надо идти в бухгалтерию оформляться. В бухгалтерии мне выдали карточки на месяц, на четырех листочках было написано соответственно: «Завтрак», «Обед», «Ужин» и «Хлеб».

Зашел в столовую, в ней не было никого, кроме людей за раздаточным окном. Я протянул листочки повару, тот оторвал от листка «обед» талон на это число, оглядел меня с головы до ног и зачерпнул черпак, наверное, с самого дна, суп был гуще того, который давали раньше раз в пять, два черпака каши. Указал мне на ящик с ложками и другой прикрытый простыней – с хлебом. Хлеб был нарезан кусками граммов по сто, я ухватил сразу три, два сразу сунул в карман и быстро все съел, так как есть хотелось всегда. Встал, собираясь уйти, слышу:

– А чай!

Подошел к окошку и получил чай и даже булку. Чай выпил, а булку засунул в карман. Вышел из столовой с мыслью, что попал в рай. Эта мысль утвердилась, когда я подошел к своему месту на нарах. Аккуратно заправленная постель состояла из матраса и подушки набитыми стружкой, была простыня и байковое одеяло, и свет от электролампочки, а не от коптилок, как в бараке на Холодном.

Прошло несколько дней в безделье, только по просьбе нарядчика несколько раз ходил колоть лед на реке для бани, который возили с речки на санках. Седьмого мая технарядчик отвел меня наконец в контору управления и сказал, что будет ожидать. В коридоре уже было несколько человек, оказалось – нас будут экзаменовать. По очереди заходили и по прошествии нескольких минут выходили. Дошла очередь и до меня, я вошел в кабинет заместителя главного бухгалтера, меня внимательно осмотрели и спросили о моих прежних местах работы и должностях.

Я рассказал, начиная с ученика бухгалтера Баргузинского отделения Госбанка, про все свои должности до последней – и.о. старшего бухгалтера Усть-Кутского агентства, подтвердил, что знаком с законченной отчетностью и формами годовых отчетов. Экзаменатор придвинул мне счеты и дал две задачи на умножение и деление на счетах и результатами остался доволен.

Сказал: – Добре! – и экзамен кончился.

На следующий день я был отведен к вахте и сдан бригадиру Ветрову, высокому человеку лет шестидесяти. С ним мы подошли к большому двухэтажному бревенчатому зданию, напротив которого было одноэтажное здание с вывеской «Отдел капитального строительства ЮГПУ».

В бухгалтерию мы вошли впятером, причем двое, как к себе домой, а мы осторожно. Вышел из своего отгороженного от общей комнаты помещения замглавбуха. Указал нам наши рабочие места. Я поинтересовался у соседки фамилией зама, она ответила – Готгельф Борис Абрамович, а главный бухгалтер – Тарханов Виктор Викторович, но его кабинет в соседнем ОТиЗе.

Мне дали объемистый журнал и велели просчитать месячные итоги по каждой странице, свести общий месячный итог по всему журналу. Я с удовольствием принялся за эту работу и уже к обеду отчитался за все три месяца, даже с квартальным итогом. Журнал этот был регистрацией сумм, удержанных по судебным приговорам с работающих почти на всех приисках управления. В основном это были алименты, и взыскания в погашение недостач, принудительные работы.

Работодатель, как выяснилось старший бухгалтер расчетной части Иван Иванович Дятлов, сверив мои итоги со своими цифрами, сказал:

– Отлично, – и подал еще два журнала.

Так я работал до конца рабочего дня вольнонаемных и один журнал тоже сдал, а после ухода вольнонаемных мы должны были работать еще четыре часа.

Второй журнал я обработал за два часа, а потом помогал переплетчику, тоже заключенному, сшивать подобранные в подшивку документы.

Последний журнал был наблюдателем переводов семьям вольнонаемных алиментов, вот это и стало моей основной нагрузкой, с которой я успевал справляться. И даже помогал женщине, жене оперуполномоченного НКВД в должности помощника бухгалтера, а фактически картотетчицы, заниматься разноской и подсчетом ее картотек. Она отплачивала мне, подкармливая меня пирожками, оладьями, а однажды принесла пару поношенных рубашек и черный суконный костюм.

Звали ее Латунова Елена Григорьевна. Кроме помощи Латуновой я взялся помогать и в сводно-методической группе, возглавляемой Поповым Федором Ивановичем, сначала по мелочам, а потом и в сводах во едино всех квартальных отчетов приисков и подсобных хозяйств управления. Вскоре знал, какая форма отчетности и все ее тонкости. Вызнали об этом старшие бухгалтеры приисков, главный бухгалтер Югснаба – Запорожцев, из приисковых с Разведчика – Хромушин.

Перед сдачей отчетов Попову они вечерами приходили ко мне, я им подсказывал, как должно быть и как подправить, и они тоже приносили съестное, и когда вольнонаемные были дома, мы могли почаевничать.

В начале сентября Латунова, показав выписку из приказа о предоставлении ей отпуска с выездом на материк, зная, как и за что я попал в заключение, предложила мне написать жалобу в адрес Верховной прокуратуры, а она отвезет и сдаст по пути на почту. Я было отказался, предположив, что моя жалоба может попасть в руки ее мужа и тогда не поздоровится обоим, а я и вовсе могу оказаться в штрафниках. Она заверила, что все будет в порядке. Жалобу я написал, запечатал в конверт и адресовал матери в Заярск.

Пред самым отъездом Латунова пришла, распрощалась со всеми, взяла мой конверт и уехала. А до этого у меня нашлась возможность связи с семьей. Мать и жена получали письма от меня, и я получал, хотя статья моя гласила «без права переписки».

Примерно в июле к окну расчетной части подошел человек с седой головой и сказал, что ему нужно оформить перевод семье на материк. Ему указали на мой стол и назвали мою фамилию. Сев на стул около моего стола, человек переспросил мою фамилию, я ответил, и снова вопрос об отце. Выяснилось, что этот человек, назвавшийся Белобородовым Алексеем Андреевичем знает меня еще с тех пор, когда я «под стол пешком ходил». Он был старшим бухгалтером Кручининских приисков под Читой, а отец был управляющим этими приисками. Теперь он работает старшим бухгалтером на прииске Средний Оротукан, через речку от Оротукана. Оформили мы с ним перевод в Новосибирск его дочери студентке. Он ушел. Через несколько дней он появился на вахте с разрешением моей отлучки до 20 часов. Меня отпустили, и мы вскоре были в его квартире в Среднем Оротукане.

Его жена подвижная, видимо в молодости красивая, а теперь старушка, несколько раз накрывала на стол. Мы долго разговаривали, я им рассказал обо всех своих бедах, и мы договорились, что я буду отправлять через него письма своей семье. Переписка хоть и была не регулярной и опасались мы, но все-таки письма пошли. И однажды на его имя для меня пришел перевод от матери на сумму 100 рублей, я знал, что у матери и так не сводятся концы с концами, попросил отправить деньги обратно.

В декабре приехала Латунова, и привезла мне квитанцию об отправленном письме на имя моей матери. Я уже знал из письма матери, что письмо получено и отправлено по адресу.

 

 БУДНИ ЛАГЕРНОЙ ЖИЗНИ

Отношение к нам, заключенным, со стороны всех вольнонаемных сотрудников было таким, что мы не ощущали себя заключенными и это было самое светлое время за все последующие годы отбывания срока.

Обращались к нам по имени отчеству и однажды я услышал, как начальник ОЛП Федорович сделал замечание главному бухгалтеру:

– Он же заключенный, а вы им: – Иван Иванович, Сидор Сидорович, – на что был дан ответ:

– Они у меня такие же сотрудники, как и все остальные, а у себя в лагере зовите их как вам вздумается.

Замглавбуха Готгельф раз в неделю приносил нам по пачке махорки, а в лагере нам давали крепчайший самосад, и мы их смешивали, чтоб было полегче курить. Также иногда он нас подкармливал, приносил то макароны с какой-то подливкой видимо на мясном бульоне, то какие-то оладьи.

Тарханов (главный бухгалтер) редко, но все-таки появлялся в наши вечерние часы работы, смотрел, кто чем занят, и даже, если заставал кого-то не за работой или задремавшим, замечаний не делал. В одно из таких посещений, перед Новым годом он сообщил нам, что имеет уже несколько предписаний о том, чтобы заключенные в управлении не работали, но он сколько будет возможно постарается продержать нас здесь.

Так закончился 1939 год, который оставил для меня, пожалуй, самые добрые воспоминания о людях меня окружавших, сочувствующих и оказывающих помощь.

* * *

Год 1940 начался 1 января с генеральной проверки в лагере. В палатке появился оперуполномоченный НКВД в сопровождении старосты и нарядчика с папками, где были наши дела. Нас потеснили в дальний угол палатки и началась перекличка. Была она обычной, как в тюрьме, на этапах, передачах от конвоя конвою, но статьи, определившие срок наказания, изменились. Вместо многих или немногих букв алфавита теперь звучало «По делу УНКВД такой-то области».

Дня через три после майских праздников Тарханов собрал нас и сообщил, что работали мы хорошо, нами довольны, но удержать нас здесь далее уже нет никакой возможности – категорический приказ, чтоб в управлении не работал ни один заключенный. Потом он добавил:

– Подбирайте себе любой прииск или подсобный цех, куда вас возможно возьмут, сообщите об этом Гетгольфу – будете работать там в бухгалтерии, просто гнать вас на общие работы душа не лежит.

Опять тоска и никаких хороших ожиданий.

Дня через два появился старший бухгалтер прииска Разведчик Хромушин, и подошел ко мне. Я как обычно просмотрел его отчет и спросил, возьмет ли он меня в свою бухгалтерию. Он ответил, что обеими руками возьмет, если я пойду.

Я сказал, что пойду поневоле и отнес Гетгольфу заявление. 12 мая 1940 года я был уже бухгалтером расчетного отдела и даже старшим над двумя другими бухгалтерами, тоже заключенными.

Прииск был одним из самых маленьких приисков Южного управления, имел только два производственных участка. Первый участок начинался метрах в двухстах от зоны и поселка, второй за горами километров в шести.

На участках были открытые разрезы и небольшие шахты. Горы были крутыми, высокими, а распадки между ними узкие и глубокие с небольшими террасами к подножию гор, по распадкам небольшие ручьи, кое-где перегорожены дамбами для накопления воды к промывке песков, вынутых за зиму из шахт.

Работы в бухгалтерии было много, также 11 часовой рабочий день, а вот с пропитанием было хуже, чем в Оротукане. Хлебный паек, как работающим на поверхности был 700 граммов утром и на весь день, жиденький суп из селедочных голов и хвостов с овсянкой, черпачок овсянки с половинкой селедки. Источников пропитания «извне» почти не случалось.

Под осень выручали ягоды и грибы, мы все были бесконвойные, а наши непосредственные начальники смотрели на это сквозь пальцы, положенные 11 часов мы отрабатывали полностью, да и ходить за лесными дарами далеко не приходилось, они были везде в лесу со всех сторон окружавшем поселок.

Ягоды и чай с ними – это витамины, а грибы, сваренные в котелке, давали ощущение сытости. Как только выпал снег, появились заячьи тропы, а уж как поймать зайца я знал с детства. Брат Иван таскал меня с собой по лесу. Так вот найти проволоку не составляло труда, я расставлял петли и в обеденный перерыв пробегался по тропе и редко приходил пустым.

Ждали до вечера, когда вольнонаемные уходили, разделывали зайца и варили тут же на железной печке.

Начальником прииска был Брыкин, человек души добрейшей, но порядок и дисциплину на производстве держать умел, несмотря на редкое использование изолятора или штрафпайка. За справедливость и умение довести до человека необходимость сделать ту или иную работу, его уважали и безоговорочно подчинялись.

Главным инженером был Мацкепладзе, когда он спал? было загадкой, так как днем и ночью мотался по производственным объектам. Фамилию его видимо не всем было произнести легко, так в среде заключенных часто звучало «Пластмасса», он наверняка это слышал, но никак не реагировал.

Лет через 25 я встретил Мацкепладзе Кондрата Барнабовича, уже Героя Соцтруда, начальника производственного отдела Главзолото, в тресте Лензолото, куда он приехал в командировку.

Вспомнили и прииск Разведчик, и Брыкина, и даже его кличку среди заключенных.

С Брыкиным у нас произошло следующее: проверял я петли и спугнул зайца, тот отпрыгнул и прямо головой в петлю, я его ухватил, снял петлю и петлей из-за пояса связал ему лапы. Было это в обеденный перерыв, я принес зайца в контору и так связанного живого положил в угол. Перед концом рабочего дня вольнонаемных в бухгалтерию зашла жена Брыкина и, не успев поздороваться, вскрикнула:

–Ой, заяц!.

Я оглянулся, заяц уже приближался к столу, передние ноги связаны, а задние свободны. Я снова связал зайца и водворил на место.

Брыкина поинтересовалась, что мы будем делать с зайцем, я ответил:

– Ужин.

Брыкина ушла.

Зато пришел Брыкин и с порога:

– Где заяц?

Деваться некуда показываю в угол.

– Клади в мешок, пошли.

Втолкал я зайца в мешок и двинулся за Брыкиным. Пришли в склад:

– Клади на весы.

Завскладом взвесил и получил указание отпустить по весу свинины. Из склада вышли, Брыкин пошел, видимо, домой, а я со свертком под мышкой в контору. Сварили, бульон выпили, мясо порезали на равные кусочки и разделили, в общем пир был нешуточный.

Со второй половины ноября зайчатиной уже не баловались. Снег с вершин гор снесло ветром и внизу сугробы были по пояс, да и температура воздуха была далеко за 40 градусов. Если температура поднималась до 20–25 градусов начинался ветер, сбивающий с ног. При температуре ниже 50 градусов – туман, машины с включенными фарами. Для рабочих поверхностных работ – день был актированным.

В оповещение актировки производился специальный гудок, но на развод на работу шли как обычно, только разрешались обогревы у костров или в компрессорной по 10 минут каждый час. Производительность работ в такие дни была даже выше, чем обычно, ведь чтоб не обморозиться приходилось работать безостановочно.

На Разведчике я познакомился с культурнейшим человеком. В сапожной мастерской клеил калоши, подшивал и ставил заплаты на бурки и валенки, подбивал ботинки детина лет сорока, которому впору было катать тачку с наращенными бортами. Человек этот помнил содержание многих опер и оперетт, без ошибок называл композиторов, декламировал Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Блока и многих других классиков и не только.

Фамилия его была Кеуш, и мы с ним как-то подружились, наверное, потому что я тоже был приобщен к культуре, увлекался чтением, в юности посещал, бывая в Красноярске, Чите или Иркутске, театры, очень любил оперетту.

Да и в семье была хорошая библиотека слушали и любили музыку. Дед мой, со стороны матери, Георгиевский Георгий Петрович был священнослужителем и ходил корабельным капелланом с войсками при войне с Японией (Порт-Артур), женой его была татарка, которая при крещении в православие получила имя Августа.

Со стороны отца дед был поляк Иван Антонович Буш-Борковский – мелкопоместный дворянин служил в телеграфном управлении общества Российских железных дорог. Он был сослан за участие в манифестациях в мае 1861 года предшествующих польскому восстанию в 1863-1864 годах под Новониколаевск (теперь Новосибирск).

Подкупив исправника, оставил в документах одну фамилию Буш сбежал из ссылки и подался на родину, где опять участвовал в восстании, был арестован, лишен имущества и выслан уже в Забайкалье. Там после каторги он работал управляющим на спиртоводочных заводах купца Голдобина. Обосновался он на станции Мысовой на берегу Байкала, построил два дома, один двухэтажный, другой одноэтажный.

Семья состояла из жены Анисьи Васильевны, дочери Марии 1884 года рождения и сына (моего отца Павла Ивановича) 1886 года рождения. Дед обеспечил сыну хорошее по тем временам образование, в 1910 году отец закончил Иркутское горное училище, по окончании которого работал в карьерах, обеспечивающих содержание кругобайкальской железной дороги.

Окончив в армии школу прапорщиков, на фронт не попал, служил сначала в Минусинске, потом в Иркутске, где во время переворота власти, перешел в состав Красной Армии, был в партизанском отряде. Из 5-ой Краснознаменной, под командой Блюхера, был демобилизован в должности помначштаба 5-ой бригады по решению совета труда и обороны был назначен управляющим Халяртинскими копями.

Мать Георгиевская Екатерина Георгиевна окончила женскую гимназию, в замужестве рожала и воспитывала детей и вела хозяйство, хорошо готовила, шила.

Так вот, вернемся к моему знакомству с Кеушем. Я частенько забегал в его мастерскую и как-то он сказал, что у него на лицевом счете есть немалая сумма, а начальник лагеря не каждый месяц разрешает получить установленные пятьдесят рублей. Договорились, что я раз в месяц буду включать его в платежную ведомость без визы начальника.

Составляя ведомость с приложением заявлений с резолюциями начальника, я вписывал Кеуша без всякого приложения, благо никто не проверял. А дальше произошел такой случай: через день после получки «премвознаграждения», получал я 140 рублей в месяц, пришли мы с работы, поиграли в домино, улеглись спать.

Среди ночи я был буквально сброшен с нар, огляделся, у противоположной стены все спят, у той же стены, чьи нары ближе к двери, стоят посередине палатки в одном белье, около них четыре человека с ножами в руках, двое роются на пустых нарах. Так были обысканы все 16 нар, грабители выгребли все что нашли и, уходя, бросили нам:

– Кто где-либо вякнет – зарежем.

Остаток ночи прошел в обсуждении потерь и убытков. Утром до развода я пошел к Кеушу за ботинком, отданным в ремонт накануне.

На вопрос «Как дела?», я рассказал ему о ночном происшествии. На вопрос, кто был с ножами я ответил, что они нам не представлялись, а вот самая большая моя потеря, это фото моих родных, которые они выгребли вместе с деньгами.

Уже вечером, пришел с работы, привожу в порядок свои нары, как и все остальные. Открывается дверь, вошел человек и с порога спросил:

– Кто тут Буш?

Я ответил, на стол упал мой бумажник:

– Проверь все ли на месте!

Заглянул в бумажник – там все на месте. Человек ушел.

Все, в том числе и я открыли рты от удивления, кто-то произнес:

– А не по его ли натырке?

Пришлось клясться и божиться, что и мне самому ничего не ясно. Назавтра в столовой все объяснилось, Подошел Кеуш и спросил все ли мне вернули, еще сказал, что здесь меня больше никто не тронет.

Оказалось, что Кеуш верховодил всем колымским воровским дворянством. Год 1940 закончился без каких-либо особых бед.

 

 ТРУД ЗА ЖИЗНЬ

1941 год

Прииск Разведчик был на отработке, новых разрезов не вскрывали, шахты не проходили, добирали все что осталось, продолжали добычу песков в недоотработанных лавах. Прииск подлежал консервации. Примерно треть заключенных увезли на прииск Пятилетка, вольнонаемных тоже стало меньше.

Штат нашей бухгалтерии изменился незначительно, работалось легче.

Хромушин относился к нам по-прежнему, делился махоркой, а еще был один бухгалтер Ковалев, так его жадность стала «притчей во языцах». Он дошел до того, что, собираясь на обед или вечером домой, под предлогом того, что забыл кошелек, занимал у кого-нибудь из нас то 5, то 10 рублей, но отдавать непременно забывал, правда иногда кое-что отдавал, когда ему в третьем или четвертом займе отказывали. Были и такие люди.

Хромушин, сдававший в Оротукане отчет, привез приказ по Южному управлению о том, что прииск Разведчик будет теперь участком прииска Пятилетка. Бухгалтерия Разведчика сократилась на меня и еще двух Василиев – Нестерова и Лещенко, нас перевели в бухгалтерию прииска Пятилетка. Я так и работал в расчетной части, но уже не старшим, а рядовым бухгалтером. Работа шла нормально, жили мы в палатке для служащих, до того самого дня, когда грянула беда для всех, а для нас заключенных в особенности. Война!!!

На утро нас всех до единого выгнали на перекличку, в результате которой на плацу остались только осужденные по делам УНКВД, в их числе и я. Остальные с развода были отпущены. Нас распределили по бригадам и под конвоем отвели в открытый разрез. Работа состояла из ведения забоя шириной в три метра, высотой до полутора метров по целикам, с обязательной выемкой по низу забоя сорока сантиметров скальных пород. Стык скальных пород с наносными породами назывался спаем, в спае и было основное содержание золота. Пески тачками, по досчатому настилу, отвозили к бункеру, из которого по транспортерной ленте они поступали на промывочный прибор. Бригады состояли из 25-30 человек, двое-трое занимались ремонтами и прокладкой настилов, остальные делились по забоям, в каждом забойщик и откатчик, а если забой подальше от бункера, то два откатчика.

Хлебный паек зависел от выполнения норм выработки и был в пределах от пятисот до девятисот граммов хлеба, все тот же супчик из овсянки и селедочных голов, овсянка с селедкой, а иногда и праздник – суп из овсянки с капустой.

Капусту эту выращивали в совхозах для продажи вольнонаемным заключенные женщины, а верхний лист засаливали для заключенных. Обед приносили в забой, там мы ели и вроде бы поначалу я не чувствовал голода, но не прошло и недели, как я стал полуголодным.

Конечно, в бухгалтерии столько сил не тратилось. Палатки наши обнесли колючей проволокой и закрывали ворота на замок, оказалось, что осужденные по делам УНКВД (политические) должны быть изолированы от всех остальных. В бараках и палатках, обнесенных проволокой, появились традиционные параши.

Первые дней десять работы с кайлом, лопатой и тачкой к концу смены, что называется «ни рук, ни ног». Кое-как добирался до столовой, выпивал через край суп и буквально валился на нары. Болели не только мышцы, но боль была, казалось, внутри костей. Со временем втянулся, прошла боль и меньше стала усталость. Спасибо нашему забойщику Дурневу, он был специалистом в своем деле, и мы очень часто имели самую высокую выработку, за что раз в декаду получали поощрение – килограмм хлеба.

За время работы в разрезе было только одно особое ЧП. Был у нас в бригаде татарин лет тридцати пяти, в один из разводов конвоирами были оба татары и вдруг между ними началась словесная перепалка на татарском языке, густо сдобренная русским матом. Раза два в пути до разреза конвоир подскакивал к конвоируемому и бил его прикладом в спину.

Началась откатка песков, конвоиры стояли у бункера на возвышении. Как только тачку привозил наш татарин ругань разгоралась с новой силой, а затем мы услышали выстрел и татарин вместе с тачкой полетел с эстакады вниз к бункеру. Вечером его принесли в лагерь. Чем кончился этот конфликт для конвоиров мы не знаем, а для убитого ясно – «архив № 3».

Подошла осень с морозными ночами, белыми мухами, слой которых приходилось счищать с настилов лопатами, с эстакады и колоды промприбора свисали длинные и толстые сосульки. Дурнев говорил, что на зиму надо во что бы то ни стало попадать в шахту, там тепло и пайка выше существенно.

Но как мы ни старались, путь в шахту нам так и не открылся, и мы попали на вскрышу шурфов, готовящегося к следующему лету разреза. Пласт грунта, подлежащий вывозке за пределы разреза, достигал высоты до пяти метров.

Бурение производилось с помощью пара из бойлеров, отапливаемых дровами.

Скважину или шпур забуривали и прогревали на большую глубину, потом закладывали взрывчатку. Взорванный грунт отвозили как в старину на санках по ледяным дорожкам, специально поливаемым водой и разметаемым от снега. Но это было нелегко, надо было нагрузить короб, разбивая огромные глыбы породы, а вот везти этот короб, который тормозил на камешках осыпавшихся с предыдущего короба было пыткой, так как лямка раздирала кожу, образовывалась короста, которая подолгу не заживала, потому, что не успевала заживать.

А потом еще случилось ЧП. Один заключенный из нашей бригады высокого роста, еще молодой, но кандидат в доходяги из-за недостатка питания, схватил оставленный ремонтником топор и попытался отрубить себе пальцы левой руки. Топор был не острым и пальцы были раздроблены, отлетел только кусок мизинца. Бледный, не издавая ни звука, саморуб стоял, зажав руку под мышкой правой руки, пока конвойный не увидел, что на снегу кровь. Он и бригадир подбежали, оторвали от его же рубахи тряпку, перевязали ему руку, отрядили нас двоих отвести его до лагеря, километра полтора через сопку. Он дошел спокойно.

Лекпом начал обрабатывать руку, у оперируемого были стиснуты зубы, лицо бледное, без кровинки и на протяжении всей операции ни звука. Пальцы ему ампутировали все, конечно, без наркоза и только когда лекпом закончил операцию, тот потерял сознание. Лекпом с помощью нашатыря привел его в чувства и его, еле волочащего ноги, повели за зону в изолятор под вышкой. Больше мы его не видели, видимо, его отправили куда-то. Мы продолжали жить по одному и тому же распорядку, дорога только к разрезу, обратно в палатку и два раза в день в столовую утром и вечером. Днем ели прямо на рабочем месте.

За кусок газеты в руках – ночь в изоляторе, но сведения о делах на фронте мы узнавали от бытовиков, правда общаться приходилось тайком. Все двигалось как заведенный механизм, утром вроде бы сыт от съеденной «не отходя от кассы» дневной пайки, смоченной черпаком баланды; обед и ужин, тоже какое-то подспорье, а вот от ужина до новой пайки сосало под ложечкой. Утром глаза многих прикованы к дневальному с мыслью, «когда же ты гад, пойдешь за пайками?» Прикупить что-либо мы уже не имели возможности, были под конвоем, да и деньги нам платить перестали. А в конце декабря 1941 года мне удалось попасть в шахтную бригаду.

 

1942 год

Шахта, в которую я спустился, была такая же, как и на Холодном, только вывозка песка производилась на ленту транспортера. Работа привычная, но штрек такой низкий, что катишь тачку, а спиной цепляешь кровлю, телогрейка на спине почти без ваты. А бушлат лежит в углу, потому что его надо беречь, чтоб не замерзнуть в походе на работу и с работы. Хлеба получал побольше, иногда даже больше килограмма. К весне стал подумывать как уйти из шахты на поверхность. Написал заявление на имя начальника лагеря Конденко с просьбой зачислить в бригаду лотошников. Ждал я долго, уже и зелень появилась, и вот на одном из разводов на работу меня перевели в лотошную бригаду Полешко двадцать пятым.

Бригадир Полешко высокий, сильный с военной выправкой, я думаю он и был военным, и в немалом чине. Бригада была бесконвойной, и работала в распадке на двух отработанных разрезах. Чтобы добраться до золота, надо было перекидать кубометры осыпи бортов разреза, высота которых достигала трех-четырех метров. Добравшись до спая и опробовав пески, можно наткнуться на хорошее содержание золота, а можно и на пустышку.

В первый же день я снял пробы уже в двух местах, в первом было два-три мизерных значка, во втором – пусто. Третью откидку я почти закончил, но бригада уже собиралась уходить в лагерь и пробы взять я не успел. Плелся я в конце цепочки и понимал, что за не сдачу двенадцати граммов золота мне грозит ночь в изоляторе. Полешко, видимо понял, что со мной происходит, спросил, много ли я намыл.

Я ответил:

– Пуст как бубен.

Полешко подумал и сказал, что сдаст за меня мою долю, а я, когда намою достаточно, ему верну. Рассчитался я с ним буквально назавтра. С третьей откидки я намыл около пятидесяти граммов, половину отдал Полешко, остальное сдал золотоприемщику в кассе конторы. Найденная мной жилка давала мне возможность намывать каждый день от двадцати до пятидесяти граммов золота. Раз в месяц по итогам за сданное золото нам давали полбулки хлеба, полкило кеты и пачку махорки.

Под борт я закопался уже так, что залезал ползком почти на два своих роста. В один из дней августа я задержался у кузницы для заправки острия кайла и, подойдя к своей дыре, обнаружил торчащие из нее ноги с подвязанными веревками галошами. Это был один из нашей бригады, по фамилии Нестеров. Выволок я его из дыры, отвесил пару подзатыльников, пообещал в следующий раз начистить ему морду и полез проверить не осыпал ли он грунт с кровли.

Вылезая из дыры, естественно вперед ногами, почувствовал удар в спину и услышал крик Полешко:

– Что ты делаешь, гад?

Оказалось, Нестеров ударил меня в спину моей же кайлушкой, и, если бы не помешавший ему Полешко, было бы дело «архив № 3».

Конец кайла пробил бушлат и воткнулся у самого позвоночника на глубину не более сантиметра, но кровь ручейком потекла по спине. Полешко навешал оплеух Нестерову, меня спросил: смогу ли я дойти до лагеря сам. Я кивнул.

Я заткнул рану лоскутом от рубахи и побрел к лекпому. Тот обработал мою рану, засыпал стрептоцидом, заклеил пластырем и на завтра я уже мыл золото на своем участке, а Нестеров униженно просил, чтоб я не заявлял о происшествии, ему оставалось три месяца до освобождения. А я и не заявлял никуда.

В моем забое золотишко стало сходить на нет, тридцать граммов я намывал уже редко, но из пятнадцати не выбивался. Ранка на спине зажила, короста отпала, но стала побаливать правая нога, аж до хромоты. А вскоре произошло то, что чуть действительно не отправило меня на тот свет.

На моей стороне разреза работал кроме меня один человек, но далеко от меня. На противоположной стороне двое и еще один тоже далековато от них. Только я влез в конец своего забоя и стал кайлить, как сзади услышал шум и грохот, и оказался в полной темноте. Я обмер, когда сообразил, что обвалился грунт и меня засыпало. Стал соображать, как откапываться, получалось – никак, грунт девать некуда. Стал понимать, что это конец, что все работают и вряд ли увидели, что произошло. Лежал и вспоминал всю свою прошедшую жизнь, думал, что скоро задохнусь, и хоронить меня не придется, вот она могила. Ворочаться мне было невозможно, тесно, да и грунт осыпался, дышать стало трудно.

Сколько я лежал не понимал, мне казалось вечность. Голову поддерживал рукой, упершись локтем в пустой лоток. Рука устала, и я опустил голову на землю и сразу услышал скрежет металла и глухие удары. Я сообразил, что меня откапывают и попытался кайлом отгребать грунт вокруг себя, продвигаясь к выходу. Но грунт стал осыпаться, и я побоялся, что он рухнет на меня, не оставив совсем пространства. Лежал и ждал. Скрежет металла был слышнее, время тянулось и вот зашуршало близко, и я уже услышал голоса, еще немного и появился свет, а затем в дыре голова человека с вопросом:

– Жив? Вылазь.

Кое-как пролез я в дыру, в горле комок, ноги не держат, язык не ворочается, ничего не могу сказать. Вокруг меня шесть человек во главе с Полешко, и там же Нестеров. Наконец я смог сказать:

– Спасибо, братцы! – а братцы мне рассказали, что двое работавших напротив меня вместе курили и видели, как я залез в свою нору, а через минуту услышали шум и увидели, что дыры нет. Поняли, что меня завалило, один побежал в другой разрез за Полешко, а остальные стали откапывать. Подоспел Полешко с подмогой и руководил раскопками. Окончательно я пришел в себя только в лагере, а золото за меня опять сдал Полешко.

Снова раскопки в бортах разреза, на этот раз легче, чем предыдущий. Осыпь борта была много меньше, спай ближе. Первая проба дала золотинки, но содержание небольшое и чтоб набрать норму, нужно не разгибаться всю смену. Вторая раскопка чуть не заставила сплясать – в первом же лотке два маленьких самородочка и несколько золотинок – на глаз около грамма. Здесь я и обосновался, и намыл на сдачу и немного для расчета с Полешко.

Когда на дне лотка блеснет полоска золота, а в ней пара самородков, появляется азарт – желание увидеть, что будет в следующем лотке, и тогда кайлишь грунт и промываешь без учета потребности. Намывал я и до семидесяти граммов, выручал иногда других, как выручали и меня, особенно тех, кто спас меня от смерти в завале.

Все шло хорошо, пока не наступили морозы. Набор песков на лоток только с кайла, грунт смерзся, стал как железо, вода замерзала, руки приходилось греть то в карманах, то под мышками, норму часто не намывал и стал частенько ночевать в изоляторе.

Изолятор – барак за зоной под вышкой, от входа узкий коридор с камерами по обе стороны. В коридоре железная печка, которая топилась по желанию надсмотрщиков, то есть не всегда. Летом наказанных раздевали до белья, зимой отбирали бушлат.

Полешко исчез, говорили, что отправили по спецнаряду. Бригадиром стал Рогов, человек на шестом десятке лет. Бригаду перевели в тепляк при шахтном дворе. В тепляк привозили вагонетки с грунтом, и мы промывали лотками. Вода подогревалась в железной емкости, загружаемой льдом, под которой жгли дрова. По сути, это был кот в мешке, мы редко намывали норму двенадцать граммов и изолятор уже становился «родным домом», да и паек за пребывание в изоляторе был маленький.

Бригада снова стала подконвойной. За песком надо было выходить на улицу, вносить в бойлерную, чтоб оттаивал, оттаявший песок промывать, и новую норму заносить для оттаивания и так все одиннадцать часов, сплошная беготня. Потом конвой вел нас к золотоприемной кассе и по списку вызываемые сдавали золото. Удачливые шли в лагерь, неудачники в изолятор. Бывало и так:

– Чья бригада?

– Рогова

– Направо – в изолятор.

К декабрю в бригаде выходила на работу только половина людей, так как в изоляторе норма хлеба 300 граммов, утром черпак супа, обед и ужин в тепляке.

Команды «направо в изолятор» прекратились только тогда, когда кто-то довел до сведения о них какому-то высокому проверяющему начальству. К концу 1942-го года я был уже доходягой, как говорят «шкура да кости». Не стало сил вставать, двигаться, даже думать не хотелось, видимо, так и умирают, когда все становится безразличным. А мне ведь всего двадцать девять лет!

Когда подошел край, меня спас лекпом, определив меня на кухню мойщиком посуды, там потихоньку дело пошло на поправку. Шевелиться во время раздач нужно было, как волчку, но поначалу не было сил, повара немного подкармливали, да и с бачков перед мытьем соскребал все, что мог. Постепенно силы возвращались, кости от кожи начали отдаляться, как и звание доходяги тоже.

 

1943-1944 

Почти у всех исчезло нательное белье и рубахи, их просто перестали обменивать в бане, и все превратилось в лохмотья, носить стало нечего, телогрейки надевали на голое тело. В больничке вообще все были раздеты почти догола. Белья просто не было.

До конца января я работал на кухне и, однажды, собирая посуду, попался на глаза начальнику лагеря Конденко. На следующий день я уже был в составе шахтной бригады, определен на содержание в порядке рельсовых путей для вагонеток. Эти вагонетки загружали до верха, и они быстро засоряли пути и часто из-за этих же засоров сходили с рельсов. Чистить пути по всей длине, значит, подниматься вверх на отвал или спускаться вниз. Вниз получалось легко, а вот вверх получалось плохо. Без передышек не получалось, сил еще не хватало.

В феврале я снова тянул лямку от саней с коробом на вскрыше шурфов. Бригадир шахтовой бригады «сдыхал меня как слабосилу». Лямка тоже не мед и довольно скоро я стал кандидатом в санчасть, но лекпом уже не помогал, видимо, исчерпал все допустимые нормы. Таких как я было множество. Когда короб с лямкой уже не тащился, бригадир поставил меня подметать настил и подливать в выбоины воду. Несколько дней дорожки были чистыми и довольно ровными, а потом что-то случилось с мозгами.

Метла в руках, значит, надо мести, я и мел, только почему-то в стороне от дорожек, бригадирские подзатыльники не действовали и трудовая деятельность закончилась носилками, на которых два санитара доставили меня в санчасть, в лагере называемую «Абиссиния».

Через неделю от пайки в 600 граммов, обычного лагерного приварка и круглосуточного лежания на нарах силенка начала прибывать и мозги проясняться. В каптерке, при получении одежки из стареньких, я помог каптерщику с отчетом. А он привел хлебореза, которому тоже требовалась помощь в отчетности, за что я получил полбулки хлеба, кусочек сахара и немного махорки, за спичечную коробку махорки можно получить 200 граммов хлеба. Но мой отдых скоро кончился с приходом врачебной комиссии из ОЛП Оротукана. Снова разрез и та же лямка у того же бригадира Муратова. Солнышко стало выше, снег заблестел настом, мороз и ветер уже не обжигают, да и лямка стала податливее. Через пятнадцать дней вскрыша разреза закончилась и бригаду отправили на водоотводные канавы.

Здесь работа ломиками и уборка взорванного грунта. Ручьи, голая без снега земля с пробивающейся зеленью.

Я все на тех же канавах и желание опять перейти к лотошникам. Начальник лагеря на мое заявление об этом не реагировал, и я решил попросить каптерщика и хлебореза посодействовать.

Через некоторое время я все-таки был в бригаде лотошников.

Работа знакомая, но организация работ стала другой. Мы объединились по трое в звено. Расчет такой – очищаем борта сразу в трех местах, берем пробы, и в той, где содержание больше, двое начинают мыть, третий продолжает очищать новые места для опробования. Я и Васюков принялись за промывку, я промывал, а Васюков кайлил и подносил пески, случались простои, т.к. промыть получалось быстрее, чем накайлить и поднести. Нашли лист железа, сделали подобие корыта, вместе накайлили побольше, я стал промывать, Васюков успевал подносить и дело пошло. Намыли мы в этот день граммов 50 и, наученные осенними посещениями изолятора, решили сдавать только норму, остальное припрятывать в запас – мало ли, что впереди…

Уже в бараке после ужина сели в сушилке и договорились, как наладить промывку большого количества песков. Сошлись на том, что сделаем плотинку в ручье для подъема уровня воды, делаем проходнушку, благо есть доски с гвоздями от промприбора, а еще нужны мешки для настила на доски. Мешки я попросил у каптера, отнес на вахту и договорился с надзирателем, что утром после развода на работу заберем.

Утром сразу после подъема и получения пайков в столовой, из столовой на вахту, вышли за зону с мешками под мышкой, по пути наломали по пучку прутьев. Искали проволоку, нашли немного. Из досок соорудили проходнушку, настелили на дно мешки, уложили на мешки прутья. Ручеек перегородили вбитыми в дно досками, соорудили плотинку, законопатили мхом, укрепили валунами. Вода набиралась, в центре плотинки мы сделали выемку, чтоб вода целенаправленно попадала в проходнушку. Начали подносить и промывать грунт. Промыли пять мешков грунта до обеда, а потом и не считали, за час до конца смены начали съемку. Воду из плотинки пустили мимо проходнушки, перетрясли коврики из прутьев, мешковину со всем содержимым положили в лоток с водой. Стали промывать содержимое мешковины и оказалось, что намыли мы не одну, а, пожалуй, по три нормы на каждого. Опять сделали заначку, норму сдали. Так мы работали с неделю, результаты были хорошие, норму четко сдавали.

Вскоре на разводе из нашей бригады выбыл Леонов, его отправили бригадиром в другую бригаду лотошников, а еще через некоторое время из бригады выбыл и я.

В сопровождении нарядчика я был перевезен на лодке через речку Оротукан и введен в бухгалтерию прииска. Старший бухгалтер объяснил мне, что меня направили в помощь для ликвидации отсталости в учете не меньше, чем на месяц, что меня будут доставлять из лагеря на лодке и так же обратно, обедать я буду в столовой лагпункта Оборонный, остальное в своем лагере.

Отсталость в учете была двухмесячной и перед квартальным отчетом нужно было обработать всю текучку, то есть всю аналитику. Работа привычная, пошла как по маслу, правда первое время руки были как крюки, ручку держал плохо.

Прииск не дотягивал до плана в намыве золота, где взять золото было, а вот кто будет добывать – не было. На промприбор участка Оборонный даже привозили солдат Колымполка, они работали восемь часов, и после работ на разрезе не велось.

Общее собрание служащих и работников подсобных цехов, вольнонаемных вынесло решение намывать и сдавать 6 граммов золота на человека. После основного рабочего дня вся контора шла в разрез. Золото добывали, кто как мог, кто лотком, кто пожогами в забоях оттаивал грунт и искал значки, собирая их, благо содержание было хорошим и даже золото было видно. На второй день и мне вручили скребок и лоток, а пока я получал этот инструмент и пришел на участок, все места были заняты, в некоторых забоях горели дрова, отогревая грунт. Прилепиться к какому-нибудь забою у меня возможности не было, и я начал мыть грунт прямо в луже посреди разреза. Один лоток с золотинками, два следующие – пусто, набрать так 6 граммов требует труда немалого. Рядом сидят три женщины, ждут окончания пожога и у них только один лоток, а я наблюдал за ними.

Пожог прогорел, женщины очистили лоб забоя и стали отворачивать вертикальные пластинки скальных пород, по спаю выбирая видимое золото.

Грунта при этой работе сыпалось под ноги много, и я стал сгребать этот грунт и носить к воде – промывать. Женщины не возражали. Намыл я таки около двадцати граммов, шесть граммов сдал и, переплыв на сторону Утесного, спрятал в тайник по дороге в зону. Так пошло и в последующие дни, я за не возражение брать их грунт, помогал женщинам подносить дрова и закладывать пожоги. Таким образом, наученный горьким опытом изолятора, я сделал небольшой запас золота на будущее.

Прошел месяц и мне сказали, что больше мне приезжать не надо.

Назавтра я в разрезе перекидал массу грунта, но почти ничего не набрал, сдал норму из запаса. Утром решил двинуть на Оборонный, пришел к перевозу, беспрепятственно переплыл на ту сторону и пошел в разрез. Там нашел свои лоток и скребок, но мыть в присутствии солдат не решился, стал помогать им в ремонте откаточных трапов. Они, видимо, приняли меня за прикомандированную обслугу, угощали табаком и хлебом. Как говориться я стал «свой» и тогда я взял свой лоток и принялся за работу, уходя из разреза двое солдатиков кинули мне по самородочку. Переехал на свою сторону, сделал заначку и сдал норму. Так было три дня, а на четвертый я попался.

В свободный забой наложил пожог, к концу дня перемыл оттаявший грунт, отсушил золото, набил до отказа спичечный коробок самородками, который спрятал под подкладку шапки, насыпал для сдачи на Утесном. Можно было уходить, но в забое вроде бы еще подтаяло, начал ковырять скребком и блеснула золотинка оказавшаяся крупненьким самородком. Только я его выковырнул и зажал в левой руке, как почувствовал, что мой воротник тоже в чьей-то руке. Обернулся – за шиворот меня держит Загайнов Василий Архипович, начальник участка Оборонный, на Разведчике он был начальником шахты, и я там начислял ему зарплату. На вопрос чем я здесь занимаюсь, я ответил, что намываю положенные 6 граммов.

– Ты же в бухгалтерии уже не работаешь! А ну, пошли в кассу.

Идем, я впереди, сзади Загайнов. Я уверен, что Загайнов видел, как я взял самородок, поэтому несу его в левом кулаке. Поднялись по ступенькам в кассу.

– Сдавай золото, – разжимаю ладонь, кассир взвесил – 39, 5 граммов. – Где еще? Выворачивай карманы.

Выворачиваю – 7,5 граммов.

– Еще!

– Больше нету.

– Раздевайся.

Разделся, старшина вытряхнул еще 49 граммов.

– Одевайся и чтоб ноги твоей больше на Оборонном не было.

Я быстренько оделся, выходим из кассы, я уже спустился на две ступеньки, вдруг Загайнов опустил руку мне на голову:

– А ну, обратно! – коробка из шапки потянула 58 граммов.

Кассир нарисовал на строчке с моей фамилией –147, старшина составил акт об утайке золота, все трое подписали, а я отказался.

Переплыл на сторону Утесного, переживая крушение надежд, а главное – акт, забыл о своей дневной норме не сданной в Утесном, поплелся в столовую, съел суп и кашку и залег на нары. Перед поверкой заскочил нарядчик:

– Иди к начальнику! – иду и думаю: «В ходу акт, у начальника сидит оперуполномоченный».

Вхожу, Конденко один:

– Где проболтался, почему не сдал золото?

– Сдал, гражданин начальник, только не здесь, а на Оборонном.

– И сколько сдал?

– 147 граммов.

– Врешь!

– Проверьте, вон телефон.

Конденко проверил, подумал и изрек:

– Что сдал так много – хорошо, а вот за самовольный поход на Оборонный – в изолятор.

Надзиратель, довольный добровольной явкой в изолятор, даже не отобрал одежду, а часа через два открыл дверь и сказал:

– Иди в барак.

Ворочался я на нарах, в голове злополучный акт, который может мне прибавить еще несколько лет срока. Утром побежал к лодке перевоза, перевозчик меня не пустил.

Я сделал вид, что ухожу, а сам залег в кустах и жду. Перевозчик вернулся с Оборонного, привязал лодку, и подался в зону. Как только он скрылся из виду, я в лодку и на ту сторону, побежал искать Загайнова. Нашел его в разрезе.

– Ты опять здесь?

– Да я не за золотом, Василий Архипович, надо как-то акт ликвидировать, ведь золото мимо кассы не прошло.

Загайнов подумал и сказал:

– Я понимаю, что для тебя это дополнительный срок и, если бы не старшина, акта бы не было, но не подписать его я не мог. Если акт все еще у кассира я попробую ее уговорить, уничтожить акт.

– А я как буду знать?

– Пришлю сообщение.

Вышел к перевозу, переплыл, не дав лодочнику рта раскрыть, протянул ему баночку с махоркой. Тот отсыпал себе в закрутку и махнул на меня рукой – проваливай.

Я пошел к своей заначке, отсыпал на сдачу, и сел около промприбора, наблюдал, как идет промывка. С ленты транспортера осыпался грунт в кучки под эстакадой, а основная масса шла в промывку на промприбор. В этих кучках было неплохое содержание золота, и в конце промывки отвала этот грунт подбирали и отправляли на промывку.

Утром, прихватив наволочку, я забежал за лотком и скребком и пока никого не было, наволочкой натаскал из ближайшей к промприбору кучи грунт под гору к воде. Пока подошла бригада, я натаскал уже приличную кучу. Перекурил и стал промывать, золото почти без самородков, но когда отсушил получилось граммов на 5 больше нормы. Так с неделю я пасся под этим промприбором, пока опять не попался.

На эфельном отвале недалеко от промприбора бульдозером разровняли площадку, на ней днем работали плотники, пилили бревна. Понадобился костерок, отсушить «урожай», поэтому я побежал к площадке и, собирая щепки, увидел три ящика на земле и два стола Вильфлея, используемых для сборки золота из отдувов с помощью ртути. Золото в этих ящиках проблескивало, и я решил своей наволочкой натаскать на промывку и отсюда.

Утащил пару наволочек грунта, но было уже поздно, и я оставил промывку на завтра. Промывка отдувов дело очень сложное, кропотливое, смывать нужно было осторожно. Закончив промывку, я расстелил большой лист плотной бумаги от взрывных патронов, и на нем рассыпал это нежное золото для просушки. Закурил и услышал сзади шорох осыпающейся гальки с отвала. Ко мне спускался бригадир с промприбора Попов, подошел:

– Ну, что, покурим?

Я дал ему закурить, немного потолковали, он ушел, а я начал отдувку золота, его было порядочно. Вновь галька зашуршала, спускались уже три человека – геолог и маркшейдер с помощником. Лаяли они меня за шлихи на все лады и повели в контору составлять акт на хищение отдувов.

Акт уже наполовину составлен и вдруг меня осенило:

– Пишите, пишите – вам тоже мало не покажется, кто золото без надзора бросил?

Раскрыв рты, писанину прекратили, и геолог заорал:

– Пошел вон, увижу у промприбора, пришибу!

Я ушел, закончил отдувку, собрал свои инструменты, сдал свою норму. Но даром мне это ЧП не прошло – отработал пять дней под конвоем – бурил скважины на канаве. После подконвойки меня на разводе определили в шахтную бригаду, тут меня понесло, я наотрез отказался – работаю на лотке, норму сдаю, там и буду работать.

Конденко, присутствующий на разводе, указал мне мой дальнейший путь:

– В изолятор!!!

Тут же отвели, закрыли в одиночке. Июль, тепло, пайка 300 граммов – переживу. Просидел и пролежал на нарах из круглых жердей до вечера, мой «отдых» прерывался всего два раза. Принесли пайку утром и суп в обед.

Вечером у Конденко:

– Надумал в шахту?

– Сказал, не пойду!

– Марш в изолятор, думай еще, – и так еще два вечера. Утром получаю пайку, на воле солнышко и вдруг с потолка капель, перешедшая в ливень, просто некуда деваться. Скоро весь мокрый, по щиколотку в воде, прижался к стене, отковырял мох и увидел, что охранники носят из ручья воду и поливают с чердака.

Вечером мокрого, с выбивающими дробь зубами, синего и в пупырышках привели к Конденко. Открыл дверь и услышал:

– Не заходи, стой там, ну как душ? В шахту пойдешь?

– Не пойду, гражданин начальник.

– Вот упрямый осел! Я хохол упрямый, а ты, видать, упрямее, черт с тобой иди на лоток.

Дальше работалось на лотке нормально, приключений я уже не искал. Стало холодать, и лотошный сезон закончился, и упертый хохол теперь уже принципиально не отправлял меня в шахту, снова я на вскрыше нового разреза. Поверхностные 700 граммов хлеба, мороз и ветер, да еще летняя отсидка в изоляторе с душем сделали свое дело, и я опять становлюсь доходягой, нет сил, температура, но в «Абиссинии» нет мест и я с разрешения лекпома отлеживаюсь в бараке, с трудом доползаю до столовой и обратно, кажется скоро сыграю в ящик…

Совершенно неожиданно ящик отодвинулся, появился нарядчик и скомандовал:

– На вахту.

Приплелся на вахту, там, кроме вахтера и надзирателя еще человек в тулупе и шапке ВОХРовского образца со следами от звездочки. Человек спросил фамилию, имя и отчество. Я ответил, он заглянул в какие-то бумаги спросил:

– Запорожцева Василия Прокофьевича знаешь?

– Знаю, главный бухгалтер Югснаба.

– Поедешь к нему работать, вон тулуп, в машине сено, будешь замерзать стучи в кабину.

Я было за тулуп, но надзиратель погнал в каптерку сдать постель. Постель сдана, каптер, узнав, что, я уезжаю, сунул мне пакетик махорки и кусок хлеба. Хлеб я съел сразу, а махорку постарался спрятать, чтоб не отобрали при обыске. Обыска не было, я влез в кузов, зарылся в сено, натянул тулуп и, согревшись, уснул.

Проснулся от толчка в спину и вопроса:

– Ты, живой?

Я Сел.

– Ну и вид у тебя доходяжный, оставь тулуп в машине и вылезай – приехали.

Меня и мое дело сдали на вахте надзирателю, тот отвел меня в пустой зал столовой и сказал:

– Ночуешь здесь.

Надзиратель ушел, я достал махорку, скрутил папиросу, закурил.

Тут же в окошко кухни высунулся человек и с грузинским акцентом сказал:

– Покурим?

Дал я ему махорки, а он спросил:

– Жрать хочешь?

Я ответил:

– Всегда

Он принес мне полмиски овсяной каши. Справившись с кашей, я сдвинул две скамейки поближе к печке и лег спать. Проснулся по звонку, умылся в углу из умывальника, вытерся бесконечным полотенцем закрепленном на ролике. Услышал опять грузинский акцент:

– Палучи завтрак.

Мне подали граммов 300 хлеба, миску густого супа и чай. Со всем справился до прихода основной массы заключенных. Вышел из столовой и увидел нужное помещение в углу зоны. Сделал свои дела и так как мной никто не интересовался, вернулся снова в столовую, сел в углу.

Звонок на развод и снова голова из окошка:

– Что сидишь, иди завтракай!

Я не отказался (лучше пусть утроба лопнет, чем добру пропадать).

После развода вошел нарядчик и сказал:

– Придут служащие на завтрак, смотри старика высокого с таким же носом, как у повара, фамилия его Еренков, он отведет тебя на снаббазу.

Еренкова я узнал по носу, а он сам, увидев меня, подошел и спросил:

– На снаббазу, ты?

Я кивнул.

– Бери карточку – завтракай»

Я подумал: «Ну это уже многовато будет», – тем не менее кашу съел, хлеб в карман, чай выпил и пошел за Еренковым с надутым животом при общей худобе, а может, мне только казалось, что живот торчал.

Пришли на снаббазу в помещение под названием «Бухгалтерия», за большим столом сидел Запорожцев, я его сразу узнал, а вот он присматривался, потом произнес:

– Здорово, Георгий Павлович, ну и отделали тебя, краше в гроб кладут, ну ладно, сейчас тебя переоденем, получишь постельное белье, дня два тебе даю отлежаться, потом с Еренковым придешь.

На складе меня одели с ног до головы во все новое, дали даже на смену пару нательного белья и пару рубашек, все это я не видел уже больше года и уже начал отвыкать. Получил постельное белье и явился в лагерь, надзиратель аж присвистнул, оглядев меня с верху до низу, написал бумажку дневальному и указал в какую палатку мне следует идти.

Дневальный прочитал записку, показал мне пять пустых нар, и убежал, вернулся с матрацем, набитым упаковочной соломой, и сказал, чтоб я шел в бухгалтерию лагпункта за карточками.

Карточки я получил три: одна – хлеб 800 граммов, вторая – Обед, третья – Ужин. Опять хоть и неполное, но счастье, а главное спасение от смерти.

Отлежался, отъелся и нарядным, насколько позволяла лагерная одежда, явился к Запорожцеву, то глянул и сказал, что теперь я похож на человека и даст мне нагрузку, при которой я голодным не буду.

В учет я получил два магазина, один из них продовольственный, склад хлебопродуктов, пекарню (составление калькуляций) и трассовую столовую.

Кормили в этом лагере лучше, чем в Утесном, да и опять сочувствующие нам вольнонаемные сотрудники иногда подкармливали, чем могли, ведь шла война и всем было плохо. Это был лагерь разведки, состоящий из пяти бараков и столько же палаток. Начальником лагеря был Пьянков, спокойный человек лет сорока пяти, семьянин, имеющий четверых детей. К людям он относился по-человечески, его уважали и беспрекословно подчинялись. Начальником снаббазы была женщина под два метра ростом, Туркестанова Наталья Павловна, полноватая, всегда с самокруткой в зубах или в руке, годы ее, видимо, приближались к сорока.

Бывало, сидим с Еренковым вечером, работаем, слышим шагает Наталья Павловна:

– Мужики, давайте покурим, – и насыплет нам махорки, перекурит и уходит.

Работы много, но она лучше, чем в шахте или в разрезе. Правда были и неприятные моменты. При проверке магазинов и пекарни бывали случаи выявления недостач, но проверялось все и, если были казусы, но исправимые Туркестанова старалась хода этим делам не давать.

Например: недостача в магазине, около тысячи рублей, продавец поплакала, а потом побежала домой и принесла деньги, сказала, что забирала выручку домой и забыла. Ее предупредили, что в следующий раз и это дело тоже может быть приобщено.

«Погорел», но был спасен и заведующий пекарней Василий Сюзев, бывший заключенный, малосрочник, любитель выпить. Пекарня такую любовь поддерживала – лишнее ведро воды в замес и повыше нормы припек, сбыть буханку хлеба за 100 рублей просто, купить спирт один рубль за грамм – еще проще. Так вот, снял я в конце месяца остатки в пекарне, Сюзев сдает отчет и документы и выявляется недостача почти трех тонн муки. Глаза на лоб!

Проверяю документы и обнаруживаю две одинаковые накладные с датами разницей в один день, обе подписаны Сюзевым. На одной подпись какая-то кривоватая, но, несомненно, подлинная. Спрашиваю Сюзева:

– Ты, что получал подряд два дня по три тонны муки?

Тот:

– Да ты что, мне ее столько и девать то некуда!

– А как же ты подписал фактуры?

– Да, наверное, пьяный был.

Пришлось докладывать Запорожцеву, тот проверил и повел меня с документами к Туркестановой, та тоже все просмотрела и велела снять остатки на складе хлебопродуктов. Остатки снимали я и вольнонаемный бухгалтер расчетного отдела, завскладом акт подписал, а при проверке были выявлены излишки той самой пшеничной муки, даже больше, чем вешалось на Сюзева, видимо, он и раньше подсовывал ему фактуры по мелочи. И хорошо, что фактуры эти были в конце месяца, излишки он не успел ликвидировать.

Завскладом был вызван к Туркестановой и получив разнос от гром-бабы, был предупрежден, что если еще раз… то загремит он в лагерь. При всех были уничтожены обе бестоварные фактуры и их копии, а Сюзев, уходя, перекрестился и сказал:

– Помни, что ты теперь мне брат родной!

В начале февраля лагерь разведки был ликвидирован или переведен куда-то на новое место, сначала увезли людей, потом палатки, потом и бараки. Оставили один барак, в который поселили нас двадцать четыре человека служащих поселка Ларюковая. Остались мы почему-то без всякого надзора и начальства, каждую декаду получали сухой паек, еду варили себе сами и даже умудрялись ходить в поселок в кино. Через пару месяцев мы стали забывать, что мы заключенные, одно напоминало, что нельзя встретиться с семьей и что-либо узнать о них. А еще я вновь встретился с одним бывшим заключенным, а теперь вольнонаемным Анатолием Пантелеевым.

Он одел меня в приличную одежду и сапоги и иногда считал своим долгом подкинуть деньжат. Этого Пантелеймонова в 1939 году я тащил на себе более двух километров в лагерь.

На одном из «ударников» организуемых начальником ОЛП Федоровичем нас, человек двадцать, привезли в конце сентября на прииск Верхний Оротукан для вывозки отвальных песков на промприбор. С вечера и всю ночь шел дождь со снегом, и колесо тачки на настиле почти не держалось, а ставить на настил груженую тачку было очень тяжело, напрягая все мышцы.

Пантелеев, видимо, прибаливал, видно было – сил нет, возил недогруженные на треть тачки и это увидел Федорович. Он пообещал оставить Пантелеева на этих работах навсегда, это сил Пантелееву не добавило, и перед концом смены он свалился около тачки в дальнем углу и тихо стонал.

Бригада была бесконвойная и по окончании работ все пошли в лагерь, многие даже и не заметили этого. А я почему-то оглянулся и увидел, что человек пытается встать и не может. Я вернулся, попытался помочь ему встать, но он не держался на ногах. Я взгромоздил его на спину, держа за свесившиеся руки и потащил.

Кричал идущим впереди, но они уже были далековато, и никто не обернулся. Тащил с передышками, привалить его было не к чему, я ставил его на землю, придерживал, немного пытался отдышаться и опять взваливал, и тащил.

Тащился я с ним, наверное, целый час, а когда пришел к лагерю, выскочил вахтер со словами:

– Вот они двое.

Стащил с меня Пантелеева, который был без сознания, я сам чуть не рухнул, ноги дрожали, в глазах темнело.

Утащили его к лекпому, я поплелся за ними, там Пантелееву уже оказывали помощь, делали искусственное дыхание и видимо массаж сердца, растирали чем-то, а я стоял и плохо соображал, что я тут делаю. Потом Пантелеев пришел в себя и лекпом послал меня отсюда подальше. Только через неделю Пантелеева отправили на работу.

Наша легкая жизнь закончилась неожиданно в одну ночь в начале июня 1943-го. До этого в мае Запорожцева перевели на снаббазу Западного управления и при прощании с нами он мне сказал, что, если будет плохо, дать ему знать и он попытается забрать меня к себе по спецнаряду. Так вот в начале июня ночью, почти перед подъемом нас разбудили окриком «Поднимайсь», разодрали глаза перед нами два ВОХРовца с пистолетами на боку.

– Вызванным по списку, быстро одеться и собраться с вещами, построиться перед бараком по четыре.

Я быстро оделся, скрутил свое барахлишко, перетянул ремнем и попросился в туалет. Хотел сбегать к живущему неподалеку вольнонаемному, у которого хранил немного денег и сапоги. Но не получилось, как только я прошел туалет, меня вернули окриком два дяди с винтовками. Пришлось вернуться, получить пулю, да еще в спину я не собирался.

На улице светло, у барака человек 14-15 не считая меня, повели через поселок, откуда-то вывернулся Сюзев.

Крикнул:

– Куда вас?

Я ответил, что не знаю.

Он: – Я, сейчас к Наталье Павловне, она не даст тебя увезти.

Я ответил, что пока он бегает, нас увезут.

Тогда Сюзев к старшему конвоя:

– Это мой двоюродный брат, разрешите дать ему немного денег.

Тот разрешил, Сюзев выгреб все что было и сунул мне, а я засунул за пазуху.

Погрузили нас в трехтонку вместе с конвоем и через несколько часов выгрузили на пересылке в Оротукане. Три дня в Оротуканской пересылке, 600 граммов этапного пайка и тревога, куда повезут. Пересчитал деньги из-за пазухи, там оказалось около шестисот рублей. На четвертый день подошли три трехтонки, крытые брезентом, конвой начал сдачу и приемку. Прислушиваясь к разговорам конвоя, поняли, что наш путь – Северное управление. Где это, как там?

Машины тронулись, нас было в машинах по 25 человек и два конвоира, остановка была только одна в поселке Ягодном.

Ехали от Ягодного не более часа – приисковый поселок, на подъезде к поселку слева видна зона с вышками, в центре поселка трассовая столовая, рядом клуб, в отдалении в направлении к югу еще видна зона на пригорке. Машины прошли через поселок и подошли к этой зоне на пригорке.

Это был прииск Бурхала Северного горно-промышленного управления в сорока километрах от районного поселка Ягодный.

 

 БУРХАЛА

Принимал нас сам начальник лагеря Трофимов, человек среднего роста лет тридцати -тридцати пяти. Оглядывал каждого с головы до ног, словно лошадок на рынке покупал.

Потом он скомандовал:

–Всех в баню.

Пропустили нас через баню с пропаркой одежды, в бане также чуточный кусочек мыла и черпак горячей, и черпак холодной воды в деревянную шайку. Одевались в пропаренную, горячую и сыроватую одежду.

Нас разделили на две части, одну половину отправили в палатку, вторую – в недостроенный барак. В бараке было все и нары, и печка, и сушилка, не хватало только двух пролетов потолка.

Бригадиров и дневальных как в палатке, так и в бараке выбирали сами. Дневальные принесли карточки на хлеб, завтрак, обед и ужин. Мы побригадно сходили в столовую на ужин, состоящий из «карих глазок» – головы селедок и «лошадиной доли» – овсяной крупы.

На утро бригады из палатки отправили, видимо, в шахту, а нас оставили достраивать барак. Мы таскали к бараку жерди и пласты мха, подвозили в тачках глину и песок, достраивали потолок и утепляли мхом и песком.

С бараком мы к ужину закончили, подошел нарядчик и велел идти мне в старостат, видимо, судя по моей добротной одежде и обуви, а также по упитанности, решил, что птица я не рядовая. Там он расспросил, кто я, откуда, кем могу работать, потом сказал, что хорошо бы выпить за знакомство, но нет денег.

Я намек понял, тем более что нарядчик в лагере штука стоящая, может помочь с работой с «хомутом помягче», я решил его угостить и дал 100 рублей, он попросил меня не уходить и выскочил за дверь.

Скоро он вернулся, принес бутылку, хлеб и селедку, поставил две кружки, налил в одну, сунулся к другой, но я накрыл ее рукой – не пью. Это ему, видимо, очень понравилось и настаивать он не стал. Я вернулся в барак.

Вечером нарядчик нетвердой походкой пришел в барак, о чем-то поговорил с бригадиром и ушел, а утром все пошли на развод, а мне велели остаться в бараке. Явился нарядчик и подойдя ко мне сказал:

– Остаешься в бараке.

Я поинтересовался:

– Что же я буду делать?

Ответил:

– Будешь дневальным в своей бригаде.

Я ответил, что дневальные уже есть и этим я заниматься не хочу, уж лучше работать вместе со всеми.

– Будешь кормить свою бригаду.

На это я согласился и это получалось у меня неплохо. Вся обслуга лагеря: каптер, хлеборез, повара после работы должны были намывать по три грамма золота, моя же бригада работала на промывке шахтного отвала, и все оставшееся золото, после сдачи несли мне.

Я «помогал» поварам, каптеру, и другим выполнять норму, а взамен нам давали три-четыре лишних обеда, или хлеб, или махорку.

Нарядчик посещал меня частенько и скоро мой карман подчистили. Пытался кое-кто подчистить его и раньше. Заметил, что пара хлопцев следят и ждут удобного случая, чтоб прижать в каком-либо углу, деятелей таких я уже определять научился. Вспомнил Кеуша. Подозвал одного из хлопцев и сказал:

– Около меня не мыльтесь, бриться не придется.

– А чего?

– Кеуша знаешь? Тронете, будете дело иметь с ним

Помогло, просто как в сказке, эти отстали и пока я не освободился из лагеря, никто у меня ничего не крал и не отбирал.

Кончилось мое легкое дневальство так: бригадир объявил, что завтра бригаду переведут на вновь разрабатываемый участок Боковой за девять километров от прииска.

Что такое новый участок я понятие имел, лагерь неустроенный, живут по два на одной постели, работая в разные смены. На проходке стволов шахт или разработке разрезов работа тяжелейшая – надо во что бы то ни стало остаться здесь.

Это получилось с помощью взятки нарядчику в виде моего суконного костюма, отданного в обмен на лагерное обмундирование, и хватило ровно на три дня моей работы в лагере.

Потом явился нарядчик и сказал, что завтра на развод и в бригаду на лесозаготовки, но в качестве бригадира.

На завтра я бригадир бригады «Ух» – все доходяги, толкни одного все упадут. За вахтой инструмент – кайлы, лопаты, ломы, две пилы, три топора взяли на плечо и пошли.

Принялись за работу, сначала с рвением, видимо, хотели определить, насколько грозен бригадир, но после обеда уже работали уже через одного может быть, уже определив, что бригадир рубит, откапывает и пилит, а грозности не видать.

А рядом поспевающая голубика, и некоторые бросив работу просто стали пастись. Пришлось уговаривать и даже грозить, а грозить-то чем – тем, что попадем в изолятор все, а пайка там сами знаете… Начали шевелиться, но на выкорчевке пней – по три на пень, а работа не шла, силенки не хватало – все легковесные и немощные.

За этот день все вместе сложили кучу дров на один лошадиный воз. В последующие дни производительность не возросла, поспела голубика, а к тому же после дождя появились грибы и уже никакие уговоры, и окрики не действовали, кое-как, кое-что набиралось в кучи, но нормы не выполнялись.

Развязка наступила дней через десять после нашего выхода на дровозаготовки. Явился начальник лагеря Трофимов, оглядел результаты нашего труда и бригадиру трое суток изолятора, и отправка на лесозаготовки.

На лесозаготовках в пяти километрах по трассе от прииска. В брезентовой палатке шестнадцать человек метрах в двухстах от трассы в полугоре.

Продукты – сухим пайком на декаду, повар – каждый по очереди готовит из продуктов, отпущенных по норме бригадиром.

Работа заключается в переносе к трассе, на расстояние до километра, тяжеленных лиственничных бревен. Бревно тащили от трех до пяти человек, бревна шестиметровые в комле 40-50 сантиметров.

Затируха из муки вместо хлеба и скудный приварок грозили опять дорожкой в «Абиссинию», но еще немного выручали вареные стланиковые шишки, которые грызли аж губы от смолы склеивались.

Однажды с горы мы увидели столб дыма над нашим становищем. Пока мы прибежали туда, палатка уже сгорела, а с ней и все, что у нас было почти все продукты и бушлаты, что согревали нас ночами.

Бригадир принялся за дежурного, навешивал ему оплеухи, но мы не дали, его теперь хоть убей, а сгоревшего не вернешь. Хорошо хоть огонь сбивал и не допустил до леса. Бригадир обратился к Трофимову, на что получил ответ:

– Вам все выдано, сожгли – живите как хотите, а работу спрошу!

Три дня мы ночевали на земле, прогретой костром, питались затирухой из обгорелой муки, шишками и вдруг нам повезло, у штабеля из бревен остановилась легковушка, из нее вышел начальник ОЛП, спросил, что мы здесь делаем мы рассказали и о нашей беде.

Утром нам привезли декадный паек и обмундирование в полном комплекте, хотя сгорели у нас в основном бушлаты. Дня через два наша работа на выноске бревен закончилась и нас вернули в лагерь.

В этот же день прибежал Васька нарядчик, увидев мой незавидный облик, предложил пойти дневальным в общежитие вольнонаемных:

– Жить там же будешь.

Конечно, я согласился. Работа дневального не убойная, содержать в чистоте и тепле барак, вовремя разбудить тех, кому на работу, нарубить и натаскать дров, топить печь, приносить воду в бочку. Было бы все в порядке, но дров комендант присылал строго по норме, и для отопления их не хватало.

Вольнонаемные не лагерники, с собой и палки не принесут, так что волей неволей надо добывать дрова. Днем я имел возможность пару часов поспать, а ночью стал заниматься дровозаготовками. Неподалеку зона стройцеха, в углу зоны циркулярка, на которой распускают бревна на доски и горбыль. Горбыль сбрасывали с горки вниз к речке. Протоптал я туда в снегу тропку и делал три-четыре рейса за горбылем, воровал бревнышки, которые были мне по силам, собирал щепу, обрезки. И даже несколько раз брал поленья из-под окон самого начальника лагпункта Трофимова, они были просушенные, каждое бревнышко давало мне добавок хлеба и табаку.

Пока не попался, изловили меня сторожа стройцеха, сбили с ног, попинали на снегу и пригрозили оторвать башку, если еще попаду им на глаза.

Сухие бревнышки я хранил в углу тамбура общежития, а вечером нес продавать. Выносили обычно кусок хлеба, табак. А сухие бревнышки чтобы взять, надо было убедиться, что Трофимова нет дома. Я обычно наблюдал, как только он уходил и я брал дровину и уходил. Так, и в этот раз, увидел, что из дома вышел человек в шинели, резко хлопнув калиткой и ушел. Уверенный, что это Трофимов, я бревнышко на плечо и ходу…

Слетел я с ног, бревнышко укатилось, в ухе звон, надо мной Трофимов:

– Неси дрова на место.

Отнес.

– Пошли на вахту.

На вахте:

– Трое суток изолятора, без вывода на работу.

А дальше – шахтная бригада, достаточно попасть на глаза Трофимову и сразу трое суток с выводом на работу.

Надзиратели, которым я помогал со всякой бумажной работой, выпускали всякий раз, как только Трофимов уходил из зоны.

Через два года я встретил Трофимова возле столовой центрального лагеря поселка Ягодный. Грязный, худой в драной одежде пришел из следственного изолятора за баландой. Говорили, что он попал под следствие за увечье троих заключенных, которые по его указанию были привязаны к ручной тележке. Тележка сорвалась в обрыв, увлекла за собой людей, и еще в бытовой ссоре обварил жену кипятком.

Я нес пайки своим, а он, увидев меня, начал разговор:

– А, Буш, здорово, ну как живешь?

– Нормально, видно не вашими молитвами.

– А я вот, попал, пайку дают маленькую, раздели, видишь какую дрань дали. У тебя хлебушка не будет?

– Дал бы я тебе, но не хлебушка, а каленый камень!

 

* * *

Год 1944 я закончил в шахте первого участка прииска Бурхала – был подручным компрессорщика. Подносил горюче-смазочные материалы, поддерживал чистоту, топил печку. Пайка хоть и не большая, но в тепле и не очень тяжело, можно было существовать. При визите в компрессорную начальника участка Петрова и начальника шахты Волкова даже удостоился похвалы за порядок.

 

1945-1946

В январе, видимо, кто-то усмотрел в моем деле профессию, и я был направлен в бухгалтерию прииска в помощь при подготовке годового отчета. Работал на текущей работе в расчетном отделе, помогал всем, кто ко мне обращался за помощью. За месяц работы в бухгалтерии, конечно, такая работа – это не в шахте и не на лесозаготовках, организм крепнет душа отдыхает в общении с людьми совсем другого поведения.

А дальше опять я в той же шахте, но уже не в компрессорной, а с тачкой, кайлом и лопатой. Позднее появились вагонетки и произошло следующее: наверху забастовала подъемная лебедка и на рудном дворе собрались все груженые вагонетки. Как только первая вагонетка пошла, бригадир отрядил нас троих для подкатывания вагонеток к крюку троса, сам поднялся на гора и скоро вернулся с железным крюком и стал цеплять по две вагонетки одну за другой. Два подъема прошли хорошо, и бригадир ушел, а третий подъем закончился плохо. Прошедшая две трети пути вагонетка сорвалась и покатилась назад, набирая скорость. Кто-то крикнул, чтоб жались к стенкам. Я сам, если бы можно было вдавиться в стойки я бы влип в них.

Вагонетка ударилась о стену, камни полетели во все стороны, перебили провода, наступила кромешная тьма, крики, стоны. Мне, наверное, немаленький валун так треснул в бедро, что в глазах потемнело. Но на ноги я встать смог и пришлось работать убирать грунт, высыпавшийся из двух разбитых вагонеток.

Слава богу жертв и серьезных травм никто не получил. Правда мое бедро распухло и долго болело, но это никому не было интересно, все выживали как могли и терпели боль физическую и душевную.

Продолжали работать и силы от такой работы быстро таяли, правда, вместе со сходом снега удалось выйти на бесконвойную работу с лотком в старые разрезы ключа Аммональный, и я стал намывать норму, а иногда и больше в заначку, а советом мне помог участковый геолог, объяснив, как и где надо делать откидки осыпей бортов разреза.

Однажды я сдавал золото кассиру, больше никого в кассе не было, и кассир сказал:

– Будешь ежедневно норму сдавать – будешь «двухсотником» – это значит будешь получать хлеб и рыбу, а спирт я буду брать себе.

Я согласился, еда, это необходимо, а спиртное меня никогда не привлекало. Тем, кто сдавал полторы нормы в декаду, выдавали килограмм хлеба, полкило селедки или кеты и 50 граммов спирта.

Во второй половине июля нас восемь человек оставили в зоне после развода и через пару часов погрузили с пожитками и декадным пайком на сани, которые тащил трактор, к нам присоединился участковый геолог и поехали мы в тайгу. На сани погрузили еще звено промприборной колоды, вороток в сборе, моток тонкого стального троса с крюками и бадью. Ехали часа полтора в распадок, перерезанный поперек шурфами, кучами породы.

Трактор встал у ручья во второй линии, геолог скомандовал разгружать сани. Быстро разгрузили. Геолог сказал:

– В этом шурфе нарежете два забоя, один вверх по течению ручья, второй от него в правой стенке. Пески будете поднимать и промывать в колоде, она уже застелена и опечатана, буторить в бункере, где пойдет вода. Ручей поднимите плотинкой, все надо сделать сегодня, завтра приедут снимать золото. Ваша норма 300 граммов.

Мы еще на всякий случай сняли с саней доски настила, геолог сел в кабину к трактористу, и они уехали. Мы принялись за дело. Растянули палатку, один остался варить еду, двое городили на ручье плотинку, остальные возились у шурфа. Пообедали затиркой из муки, спилили и поднесли к шурфу несколько бревен для крепления. Но и на ночлег готовились, нарвали и натаскали к палатке травы и лапника, траву надо было подсушить и набить матрасовки. Лапником застилали пол в палатке для тепла. Улеглись спать и так разоспались на свежем воздухе, что вскочили, а солнышко уже высоковато. Оставили дежурного по дровам, кухне и траве для набивки матрасов, и все к шурфу.

Двоих с инструментом спустили в шурф глубиной метров двенадцать, двое на воротке, двое на подноске песков к колоде промприбора, один на пробуторке и начался наш трудовой день. Подняли мы в этот день двадцать бадей, все промыли, для ускорения промывки насадили на длинный шест скребок и один из подносчиков песков, в ожидании подъема из шурфа следующей бадьи, выгребал на выход промытую породу.

Работу прекратили, когда в конце распадка показались трое верхом на лошадях. Подъехали геолог, старшина из охраны и съемщик. Съемщик подошел к колоде, геолог отомкнул оба замка, откинул крышки, и съемщик залез в колоду и начал съемку. Снял металлические решетки-грохота, свернул в рулон накатывая снизу сукно и убрал рулон в металлическую ендовку, подмел дно колоды тщательно веничком. Все собрал в совок и высыпал в ендовку, лотком начерпал в нее воды, прополоскал сукно и положил на край колоды. Ендовку геолог и съемщик занесли за плотинку, съемщик стал промывать содержимое ендовки лотком, ссыпая золото в совок. Мы смотрели на этот процесс во все глаза.

Удивило нас и золото – все золотинки большие и малые имели форму чечевицы- утолщенные по центру с плавным сходом к округлым краям. Золото на совке отсушили, отдули шлихи.

Геолог достал весы с гирьками, золото взвесили, получилось 512 граммов. Золото ссыпали в мешочек, мешочек в металлическую банку, банку опломбировал старшина, пломбир положил в карман, собрали свои вещи и уехали.

А мы решили поднимать бадей на пять меньше. И даже если мы поднимали четырнадцать-пятнадцать бадей, то наша добыча всегда была чуть больше нормы. Жизнь потекла лучше некуда по тем лагерным меркам, поспела голубика, появились грибы, еды стало хватать. Но вольная жизнь кончилась неожиданно и с мучениями.

На шестой день нашей вольницы в распадке показались четверо верховых с винтовками, мы увидели, что это не наши съемщики. Подъехали, спросили откуда мы и чем занимаемся, перетрясли весь наш скарб и скомандовали, собираться с вещами, строиться по два. Так в сопровождении четырех конных мы протопали по таежной тропе километров тридцать и оказались в центральном изоляторе поселка Ягодный, при приеме нас по одному допросили и всех закрыли в одной камере.

Сидели мы в этой камере четыре дня, гадая, что же с нами будет дальше, на пятый день были снова на Бурхале в той же зоне, из которой уезжали на тракторных санях.

Снова ключ Аммональный, те же разрезы, тот же поиск спая с годным содержанием золота для промывки. В первый день ничего хорошего откопано не было, под вечер сбор воедино всех заначек, оставленных до отправки на шурфы, их должно быть пять. Пока собрал все ушло часа два времени, но результат был обнадеживающий, если будут неудачи, заначек должно хватить на осень.

Следует сказать, что после Победы режим в зоне стал легче, колючие загородки вокруг бараков исчезли, реже отправляли в изолятор, больше шансов получить помощь и освобождение от работы по болезни.

Еще в 1942 году на Пятилетке многие, в том числе и я, подавали заявления с просьбой отправить на фронт, но нам ответили, что мы даем чистое золото, а оно для фронта нужнее, чем полудохлые штрафники. Все шло терпимо, пока во второй половине августа я не огрызнулся на какое-то пустяковое замечание начальника лагеря Трофимова и на следующий день был в десяти километрах от Бурхалы в маленькой бревенчатой халупе, крытой корой лиственницы и мхом, десятым в бригаде дровозаготовителей для лагеря.

Бригадиром был вор по кличке «Граф», по фамилии Бойко, верзила, никогда не работающий сам, а «дисциплину» поддерживал мастерским рукоприкладством. Примерно в километре от трассы на горе было большая площадь выгоревшего леса, стоял сухостой и много валежника.

Задача нарезать четырехметровые бревна, очищать от сучьев и выносить к трассе. Норма две машины в день, кроме того, бригада должна была раз в неделю отправить в лагерь бочку брусники емкостью восемь ведер. Три таких бочки стояли у стены халупы. Делали так: вся бригада, кроме, конечно, «Графа», три дня усиленно таскала бревна к трассе, так чтоб был запас и на четвертый день, а четвертый день всеми подручными емкостями таскали ягоды в две бочки. Одна неприкосновенная – для лагеря, вторая на продажу проезжающим водителям, за продукты. Это было прибавкой к нашему тощему рациону. Если перепадал при обмене какой-то дефицит (консервы или мыло), то это изымалось и доставалось только «Графу» и его двум шестеркам.

Началось похолодание, и продуваемая осенними ветрами халупа не держала тепло совсем, началась осенняя мокрота со снегом и нас отправили обратно в лагерь, где нас растолкали по разным баракам и палаткам.

Прииск плана за летний период не выполнил и был построен хорошо утепленный промприбор при одной из лучших по содержанию золота шахте. Мерзлая порода подавалась из шахты в промприбор по транспортеру, оттаивалась с помощью пара. Промытые пески сваливались в галечный бункер, из которого грузились в вагонетки и по наклонному пути горизонтального отвала до конца рельс, где вагонетка опрокидывалась.

Вот под этот эфельный бункер с его вагонетками я и попал. Порода шла вместе с водой и как не берегись к концу смены я мокрый до воротника, по дороге в лагерь одежда обмерзала, и чтоб раздеться надо было немного обтаять в сушилке, сменной одежды не было, кроме той, в которой я находился в бараке. За ночь одежда до конца не высыхала и так я во влажной одежде шел на работу и работал.

Начальник участка Павлов часто наблюдал за мной, видел, что я работать стараюсь изо всех сил, чтоб из-за меня промприбор не останавливался и чтоб избежать последующих наказаний, но заменять меня под бункером никто не собирался.

Так я работал больше месяца, и замена произошла сама собой. Резануло в правом боку в легком, эту боль я терпел несколько дней, причем стремительно превращался в доходягу. В результате лекпом освободил меня от работы, но и до столовой я уже доползал, опираясь на «березового кондуктора», дышать без боли уже не мог.

Лечение состояло из трех таблеток в день, которые влияли на меня как рыжий кот на северное сияние. В общем я был готов в «архив №3». И так бы и случилось, если бы не увидел меня начальник участка Павлов:

– Буш, что ли?

Я отозвался

– Что с тобой?

Объяснил с добавлением, что жду, когда сыграю в ящик. Павлов сказал, что придется потерпеть пару дней и он постарается отправить меня на Беличью, в зону отдыха, там врачи есть хорошие. Через четыре дня заскочил в барак нарядчик и толкнув меня, приказал сдать белье и увидев, что я еле шевелюсь, попросил дневального сопроводить меня до вахты в этап. На вахте было уже много людей, к ним присоединился и я.

Выпустили нас за зону, после переклички повели к автомашине метров пятьсот. Я двигался так плохо, что до машины успел получить несколько подзатыльников, что, впрочем, скорости не прибавило. Привезли нас на Беличий и сразу медосмотр, мне команда:

– В хирургический – дверь направо.

Поместили в палату с непривычно чистой постелью, суп принесли в палату, он был густой, очень вкусный (или казался таким мне отвыкшему от нормальной пищи) и граммов двести хлеба. Подкрепившись, я уснул, как провалился, но тут же поспав немного проснулся от болей и как только чуть отпускало проваливался в сон.

Пришел врач, я услышал шепот:

– Сам профессор

Я увидел высокого, широкоплечего человека лет пятидесяти, сопровождал его старичок тоже в белом халате. Обход закончился мной, крутили меня, слушали, простукивали и я услышал, что завтра в десять в операционную.

От соседа по палате я узнал, что профессор, тоже заключенный по фамилии Траут, по национальности латыш.

Как и сколько длилась операция мне не ведомо, помню только, что меня привязывали за руки и ноги к столу, помню вошли врачи и Траут.

Очнулся я уже в другой палате, лежа на спине с широкой повязкой на груди, в ушах шум, шевельнуться нет сил. Лежал долго пока мозги стали проясняться, шум уходил. Позже пришел Траут, осмотрел меня, проверил пульс и вдруг сказал:

– Сядь.

Я с трудом и с его помощью, сел.

– Вдохни изо всех сил.

Вдохнул и дикая боль пронзила правый бок.

Траут опять проверил пульс и сказал:

– Не унывай, мужик, жить будешь, дыши нормально, дня через два разрешу ходить, а через месяц плясать будешь.

Это был плеврит. Кормили в палате хорошо, еда сильно отличалась от лагерной, Траут делал ежедневный обход, прослушивал легкие.

Дней через пятнадцать разрешили выходить из корпуса на получасовые прогулки, а еще через пару недель перевели в дом отдыха. Месяц я пробыл там, питание хорошее, дышать стало легче, силы прибавлялись, но обличье было все еще доходяжное.

А потом опять я на Бурхале, но не в лагпункте № 1 у Трофимова, а в лагпункте № 2, в бригаде на подготовке водоотводных каналов из разреза. На третий день работы в разрезе меня увидел начальник участка Павлов – мой спаситель.

Оглядев меня с головы до ног, сказал:

– Здорово! Ожил мало-мало, это хорошо, но бурильщик из тебя хреновый. Пойдешь курьером в участковую контору? Только предупреждаю, там полы надо мыть и держать все в чистоте. Жить будешь там же на раскладушке, питаться в лагерной столовой.

Я с радостью согласился.

Выполнять обязанности курьера и уборщика было несложно, и я опять стал влезать в бухгалтерские дела, помогая в таксировке нарядов, накладных. Жизнь «не бей лежачего», никаких замечаний или недовольства и вдруг нарывы на обоих ногах, один на правой голени, другой на левой пятке, ходить невозможно идти к лекпому – место потеряю, так и мучился, хромал. И вновь попался за перевязкой нарыва на глаза Павлову, получил за неосторожность.

– Чтоб сейчас же к врачу, вылечишься, возьму обратно.

И вот я в лагерной больнице с диагнозом «цинга», от нее и нарывы и зубы стали шататься, казалось, что даже коренные.

Провалялся я с цингой больше двух месяцев, за это время в двенадцати местах вскрывали нарывы, отпаивали отваром из хвои, пичкали таблетками. Хлеб жевать не мог, десны воспалены и кровоточат, размачивал хлеб в кипятке и эту тюрю с трудом глотал, рот болел.

Вышел из больницы уже когда началась промывка отвальных песков. Павлова уже куда-то перевели и попал я за тачку возить отвальные пески в бункер промприбора. Причем отвал на одной стороне автотрассы, промприбор на другой и надо было опасаться попасть с тащащей тебя тачкой под машину, а шли они довольно часто. Силенок как у куренка, на полную тачку не хватает, а за полтачки мат бригадира и сменного мастера, настроение как у побитой собаки.

Стою с тачкой у трассы в ожидании проезда Татры с прицепом, вижу, идет высокий старик, пригляделся – Ветров!

Он оглянулся, подошел, тоже узнал меня, вспомнили как спали на одних нарах, перегороженных доской, вспомнили Южное управление.

Ветров сообщил, что работает бухгалтером на Бурхале на строительстве паротурбинной электростанции, которое ведет ОКС Северного управления, а завтра освобождается из лагеря. Видя мое состояние, пообещал предложить главбуху на свое место меня. Отсыпал мне махорки и ушел.

 

 БУРХАЛА

Через пять дней я был в бригаде паротурбинной станции, и в отсутствие начальства мне пришлось отработать четыре смены в колодце для питания станции чистой питьевой водой, так как вода речки Бурхалинки несла ил и глину от промприборов. Потом появился прораб, вызвал меня в конторку и сказал, что в связи с окончанием работ по строительству на колодце остается одна бригада заключенных, и я буду у него работать технарядчиком.

Работа, что называется, «не бей лежачего» и я искал себе всякие занятия кроме основной работы, лежать было нельзя, и я оказывал мелкую помощь химику-лаборанту, копошившемуся около электродуховки с колбами и пробирками, с ним переговорено было обо всем.

Прораб прервал мое безделие, вручив утром ведро, велел набрать голубики. Рад стараться! Подхватил ведро, еще одно у химика, натянул накомарник и рванул в лес. К вечеру вернулся с двумя ведрами голубики и накомарником грибов. Ведро прораба поставил в уголок, со вторым пошел в поселок и продал женщине, которая вынесла мне с килограмм гороху и немного махорки. Гороху я был несказанно рад, потому что забыл уже его вкус и припрятал на будущее, а грибы решил сварить сегодня. Высыпал их и начал чистить и тут химик предложил грибы пожарить. Я обрадовался, отдал ему очищенные грибы и через час он позвал меня ужинать. Грибы были пожарены в противне, и я зачерпнул ложку, но проглотить не смог, они были пожарены на машинном масле. Оставив грибы химику, пошел в лагерную столовую есть и потом спать в барак.

На следующее утро я обнаружил в том углу (где оставил полное) пустое ведро, намек понял. Снова прихватил ведро химика, всыпал в него половину гороха и подался в лес. Снова набрал два ведра ягод, в одном из них предварительно сварил горох и съел, даже не соленым он показался мне невероятным лакомством. Ведро прораба поставил на то же место, второе продал в поселке за булку хлеба и две папиросы. Теперь прораб вместо ягод попросил набирать ему грибов.

Я набирал ему грибов и набирал для продажи ягод, обменивал на продукты, которые меня очень поддерживали, и еще в этих походах в лес я ел молодые ростки стланика и хвою и постепенно зубы перестали шататься и болеть десны.

Не ходил в лес два дня – оформлял наряды, составлял табели выходов на работу, составлял материальный отчет прораба. Были еще два дня походов в лес, потом прораб велел не отлучаться, так как ждал комиссию по приемке станции в эксплуатацию. Мне совсем невесело, кончается вольная жизнь с неубойной работой и подкормками. Что будет впереди?

Комиссия из пяти человек часа два лазали по зданию и вокруг, после чего один из них написал приемочный акт, зачитали его, и возникла необходимость переписать его еще в двух экземплярах. Переписывать доверили мне, сами ушли в столовую, что находилась в километре от станции и пока они отсутствовали, я справился с заданием. Опять все подписали акты, сложили в портфель и уехали в Ягодное.

Меня прораб отправил в лагерь. А на следующий день я почти в полном составе работавших на станции был отправлен в зону центрального лагеря Ягодного. Обычный прием в лагерь – баня и парикмахерская при ней. Баня отличалась от приисковых необычной чистотой и просторностью, к тому же выдали приличный кусок мыла и водой не ограничивали.

Парикмахер тоже был особенным – здоровенный грузин, лет сорока пяти с мрачной «физиономией» и большим сверкающим ножом в руке, этот нож и был основным его орудием производства, он ловко и почти безболезненно сбривал все волосы, а у «клиента» мурашки бегали по спине.

После бани нас привели в барак, разместили на нарах с уже застеленными постелями и велели идти в бухгалтерию за карточками питания. У барьера человек выдающий карточки, я его сразу вспомнил – Крамаренко Петр Васильевич, вместе варили ели зайчатину на Разведчике.

– Здорово Петр Васильевич!»

Удивленный взгляд и рука для рукопожатия:

– Здорово, здорово, а вот глянь туда – тот дядя недавно упоминал твою короткую фамилию.

И тут я увидел Пиэссиса, который устроил мне переход из шахты Холодного в главную бухгалтерию Южного управления. Тут уже я без разрешения за барьер к столу Пиэссиса:

– Здравствуйте, Федор Иванович! (настоящее имя-Фриц Эвальдович)

Он снял очки, посмотрел на меня и сказал:

– Вот видишь, гора с горой не сходится, а человеки иногда встречаются».

Пригласил сесть, поспрашивал о моей жизни за эти шесть лет, со времени нашей первой встречи, сказал, что, если будут проблемы: обращайся.

За помощью я не обращался, почему-то было стеснительно, а со временем отпала надобность. Отправили меня на работу подручным печника. Печи клали в двухэтажном многоквартирном доме. Вот на второй этаж я и таскал с улицы кирпич, глину, песок, воду и месил раствор. Печник пожилой, но необычайно шустрый и верткий – мастер своего дела, буквально загонял меня, и я просто как манны небесной ждал конца смены, мне казалось, что до обеда все материалы были гораздо легче тех, которые я таскал после. Примерно за полчаса до конца смены печник, видно, и сам укатался, так что объявил:

– Баста, отдыхай.

День за днем я втянулся и уже не так уставал, хотя бывало, что и делали больше, чем раньше. Пришел прораб Калюжный, проверил нашу работу и будто бы остался доволен, отозвал меня в сторонку и сказал:

– Я слышал, ты грамотный, будешь у меня технарядчиком, а заодно ночным бригадиром в стройдворе.

Сказал таким тоном, что моего согласия и не требуется:

– Завтра в день не выходи, выйдешь на стройдвор в ночь.

На следующую ночь я в своей конторке с железной печкой и столом, на столе список работающих с указанием выполнения работ, и распоряжение о том, чем я должен заниматься, что должно быть завезено для выполнения работ и в запас, кроме всего я должен был принимать круглый лес, завозимый на объект.

Несколько дней я неплохо справлялся со своими обязанностями, а потом Калюжный попросил меня набирать из обрезков вязанку дров и приносить к его двери в доме, где мы работали с печником. Я стал это делать, потом в один из моих приходов, открылась другая дверь и женщина попросила меня приносить дрова и ей. Я стал носить дрова и ей, за что получал немного пшена и махорки. Но однажды я вязанку до нее не донес, меня остановил выскочивший из милиции дежурный и отобрал дрова.

На следующую ночь, когда я принес дрова Калюжному «моя кормилица» вышла и поинтересовалась, почему я вчера не принес дрова? Я пояснил, из комнаты вышел мужчина в брюках с лампасами и спросил:

– Кто отобрал? Сейчас пойдем, разберемся.

Пошли в милицию, тот самый дежурный – руку под козырек.

– Этого человека с дровами, больше не трогать, завтра в десять – ко мне.

– Есть!

Оказалось, отапливал я начальника милиции.

После этого ходил я по поселку без опаски, иногда даже и другим за продукты дров подкидывал. Надо было выживать, а я на этом месте даже раздобрел, стал поправляться, и это меня подвело. При медосмотре увидели на моей папке красную диагональ, гласившую «Исключительно тяжелый труд», в списке медиков девятнадцатая категория здоровья и я снова на Бурхале за тачкой, но и только две смены.

На третьем разводе – в бригаду стройцеха на участок Гранитный. На Гранитном жесткие сроки сооружения двух промприборов, там уже были две бригады плотников, сменный мастер Никита Гончаров, а привел нас как пополнение начальник стройцеха Бородулин. В палатке-инструменталке нам выдавали топоры, пилы, ножовки, центровки. Выдали топор и мне. Бородулин посмотрел, как я неумело работаю топором и сказал:

– Дуришь, что ли? У тебя в деле написано – плотник.

Я понял, в чем дело, у Калюжного я числился плотником, а выполнял-то работу другую, объяснил Бородулину. Тогда у меня забрали топор и велели подносить доски к эстакаде. Так и таскал я доски и бревна до дрожи в коленях, под окрики плотников, до боли в хребте, но недолго. Не было бы счастья, да несчастье помогло. У малограмотного мастера Гончарова был технарядчик Баранов, так вот этот Баранов пострадал. Когда ехал сдавать наряды, места в кабине не было, и он поехал в кузове прямо на бревнах, сцепка бревен оборвалась, и бревнами ему переломало ноги.

Так я стал снова технарядчиком, правда с Гончаровым было трудно, его записи требовали его же перевода, а иногда он и сам не мог объяснить, что написал, долго вспоминал, размышлял. С нормировщиком стройцеха отношения наладились как-то сразу. У Гончарова были справочники норм и расценок, и благодаря этому наряды я сдавал уже расцененными и обсчитанными, за исключением тех видов работ, на которые у меня не было справочников. Позже меня приказом назначили нормировщиком стройцеха, а прежний нормировщик был переведен на вновь появившийся участок прииска Пекарский.

Явившись в лагерь прииска, я получил разрешение на проживание за зоной, сухой паек на декаду, принял дела и справочники у нормировщика, ночевал в инструменталке, а днем был определен на жительство в пристрой к общежитию вольнонаемных.

Там я познакомился со Снегуром, старшим по столярке выходцем с Западной Украины, человеком юрким и расчетливым. С ним мы объединились в питании (мой сухой паек и его продовольственные карточки), готовил я.

Приказом о назначении меня нормировщиком была назначена и зарплата 140 рублей в месяц. Работать сначала было трудно, работающих в стройцехе вместе с заключенными было более двухсот человек. Пока освоился, спал мало, но потом все стало получаться хорошо, и наряды сдавал в срок с редкими исправлениями и замечаниями. А когда замечаний уже не стало, я по собственной инициативе стал расценивать и обсчитывать наряды, и распределять зарплату соответственно табелям по отработанному времени и разрядам. Это очень пришлось по душе бухгалтеру подсобных цехов Лютикову Василию (бывший экономист министерства черной металлургии РСФСР отбывший 8 лет заключения) и он иногда премировал меня хлебом и табаком.

В общежитии вольнонаемных я познакомился со старшим бухгалтером расчетной части прииска Шкуркиным Василием Ивановичем, тоже уже отбывшим восемь лет заключения (бывший второй секретарь Киевского обкома партии). Родителей своих он не знал, воспитанник детдомов, обличием был похож на еврея.

Вот этот Шкуркин и пригласил меня в один из выходных дней четвертым партнером для игры в преферанс, двое других были маркшейдерами, проживавшими вместе с ним. Преферанс я освоил еще в 34-35 годах под руководством супругов Ракуленко на Пеледуйском сользаводе. Играл я потом с ними и не с ними. Ракуленки научили меня играть, а потом в большинстве случаев ученику же и проигрывали. И здесь почти каждый выходной добавлял в мой карман небольшие деньги, но и присобрав немного, можно было купить талон на килограмм сахара за сто рублей или спирт и чай по рублю за грамм. Спирт мне был не нужен, а чай и сахар я покупал.

Начальник стройцеха Бородулин жил в доме, находящемся на территории стройцеха с бывшим поэтом из Белоруссии по фамилии Звонак Петр Борисович, он работал в геологической службе и вот этому Звонаку я и отдавал на хранение свои деньги.

Сторожем ночным в стройцехе был дядя Вася Усов, старик лет за шестьдесят, но при силе, он также был заодно и дневальным у Бородулина и Звонака, следил за чистотой в жилье, носил им воду, топил печь.

На втором месяце моей работы нормировщиком стройцеха этот дядя Вася вдруг явился ко мне в конторку, выложил на стол хлеб с селедкой, бутылку со спиртом и заявил, что пришел знакомиться. Выпивать я отказался, а насчет знакомства сказал, что мы уж два года как знакомы. Он сильно удивился, но я напомнил ему, как они с помощником буквально втоптали меня в снег за кражу горбылей. Он страшно смутился, и мне пришлось его успокоить, и обещать дружбу на будущее.

В качественности моей работы в должности нормировщика скоро убедилось и начальство, не стало конфликтов с бригадирами и рабочими, так как я стал выдавать наряды с проставленными нормами и расценками до начала работ. Если бригадир принимал этот наряд, то мастеру оставалось заполнить количество выполненных работ и претензий уже не возникало. К такому методу работы мне пришлось прибегнуть из-за конфликтов на ремонте квартир. После этого выдача нарядов до начала работ стала применяться и на других участках и видах деятельности.

Вот так я пережил 1946 год.

 

Год 1947 – предпоследний

Год 1947 начался с обычной годовой проверки, накануне я был обязан явиться в лагерь. Ночевать пришлось у лекпома в приемном покое на топчане. После поверки дежурный за зону не выпустил:

– Не велено.

Пришлось идти к начальнику лагпункта, стало «Велено».

С 1-го января 1947 года заключенным опять стали начислять зарплату. Из общей суммы заработка удерживали стоимость содержания в лагере, немного выдавали на руки, остальное шло на лицевой счет работающего до освобождения из лагеря. Кроме того, стали начислять зачеты от одного до десяти дней за хорошую работу и поведение, и эти дни зачетов сокращали срок пребывания в лагере.

Работы прибавилось, но с ней я справлялся, нареканий не заслуживал и пользовался хорошим к себе отношением сослуживцев. Лютиков хлопотал о разрешении выезда «на материк» и мы с ним бросили курить на срок до этого самого разрешения.

В зимний период бригады плотников были заняты заготовкой деталей к промприборам и работали все в стройдворе.

От Снегура я еще до Нового года перешел на жительство в свою конторку, поставив у задней стенки топчан, и спал, что называется без отрыва от производства. За работой дни летели один за одним, тем более что наряды закрывали подекадно, и чтобы их закрывать нужно было выезжать на деляны лесозаготовок, там работало до сотни человек, под руководством удивительно разворотливого десятника лет шестидесяти Лукьянова Василия, которого все звали «дядя Вася». В праздники всех заключенных собирали в зону, за зоной мог остаться только тот, кому выдано было особое разрешение. Второй экземпляр оставался на вахте. Ночевать в зоне мне не хотелось, и я попросил оформить мне разрешение остаться за зоной, что и было сделано.

Разрешение мое было подписано начальником прииска, оперуполномоченным НКВД и командиром дивизиона охраны. Один экземпляр у меня, второй, как положено на вахте.

1-го мая поспал часов до десяти в своей конторке, только успел поесть, как в дверь ввалились два надзирателя в форме с медалями, при оружии и в добром подпитии.

– Ты, почему не в лагере?»

Подаю свой экземпляр разрешения, надзиратель глянул, скомкал и сунул к себе в карман:

– Одевайся, пошли в лагерь!

Закрыл на замок конторку, иду впереди, они за мной. Прошли столярку и я, поскользнувшись, чуть не упал и вдруг крепкий удар в скулу. Не помня себя от неожиданности и обиды, я развернулся и дал сдачи. В следующий момент увидел перед глазами дуло пистолета. Второй надзиратель снизу вверх подбил руку с пистолетом, и я только услышал звук выстрела. Тот же надзиратель отобрал у стрелявшего пистолет и положил в свой карман.

Вывели на трассу

– Чтоб через полчаса был в лагере! – а сами свернули в сторону пекарни.

В лагерь я не пошел, свернул на конный двор. У заведующего конным двором Шапошникова застолье, меня пригласили, но я отказался, все еще трясло от произошедшего. Я попросил устроить мне где-нибудь тихое место, и чтоб можно было полежать. Лежал и думал, что же дальше, за оплеуху надзирателю просто так не отделаться.… Ни до чего не додумавшись, уснул, а на рассвете пошел в свою конторку, погрыз кусок хлеба и принялся за счеты.

Пришел плотник Смирнов Николай Андреевич (бывший председатель Ярославского обкома профсоюзов) и рассказал, что эти надзиратели избили на пекарне его соседа по койке Зайцева, тоже имевшего разрешение, а жене заведующего пекарней Винникова, вступившейся за Зайцева уже на улице, тоже навешали оплеух. За это Винников написал на них жалобу оперуполномоченному.

После обеда меня тоже вызвали к оперуполномоченному, который встретил меня так:

– Тебе, что жить надоело, ты надзирателей лупишь, загоню туда – откуда мало кто выходит.

Я объяснил все, как было.

– Ладно, уже наслышан, я попугал на будущее, забирай свое разрешение, оно тебе еще понадобится. Его нашли в кармане у надзирателя. Вот почему я тебя вызывал, можешь идти.

Эти надзиратели отбыли свое наказание в изоляторе, и больше я с ними не встречался.

Однажды, сидя в своей конторке поздно вечером, я услышал стук молотка, звук раздавался из столярки, и я пошел посмотреть, что там. Так я стал свидетелем того, как делались знаменитые фанерные чемоданчики, с которыми отбывшие свои срока отбывали на материк. У нас этим производством потихоньку занимался Снегур.

Чемоданчики получались легкими, он их делал из фанеры, оклеивал матрасовкой защитного цвета и обивал заклепками, вырезанными из консервных банок. Оказалось, что это его «левый» заработок. Я заинтересовался технологией и решил сделать такой же и себе, Снегур без лишних слов, дал мне второй ключ от своего шкафчика с инструментами.

Чемодан у меня получился не хуже, чем у Снегура, внутренний замок мне врезали в инструменталке, шарниры и ручку я сделал сам. Но с этим чемоданом я скоро расстался, по просьбе начальника ОТиЗа Скворцова, увидевшего его у меня в углу конторки, продал ему чемодан за 120 рублей. Опять сделал чемодан для себя, после чего Снегур, усмотрев во мне конкурента, потребовал свой ключ назад. Ключ я отдал, но занятия этого не оставил, другой столяр оставлял мне свой набор инструментов, а высечку для изготовления заклепок сделал инструментальщик Медяников. Сто пятьдесят, двести рублей в месяц неплохой приработок, который я хранил у Звонака.

Был такой случай, все в той же конторке. Бригадиром на лесозаготовках был «чистокровный блатной в законе» Еремин по кличке Король, паек на лесозаготовки выписывали подекадно, а количество и качество продуктов зависели от процента выполнения норм выработки. И вот часов в одиннадцать вечера вваливается в конторку этот самый Король, едва стоящий на ногах и с порога:

– Проценты будут?! Заработаешь – будут, не заработаешь – не будут.

Король добыл из-за голенища нож и вогнал его перед моим лицом в крышку стола почти по ручку.

Я вскочил на ноги, схватил от печки полено и вытянул Короля вдоль спины, и вытолкал за дверь. Как ни странно, но обратно он не ломился и как-то сразу молча ушел. Я кое-как вытащил нож из стола и, опасаясь, что он все-таки вернется, пошел ночевать к Снегуру.

Король пришел утром, трезвый, поздоровался и спросил:

– Я вчера к тебе не заходил?

– Заходил.

– А я ничего не наделал? Пьяный был, ничего не помню.

– Да вроде ничего, а хребет у тебя случаем не болит?

– Болит. Ребята сказали большой синяк. Где ударился – не помню.

– Ты ударился вот об это полено, а нож свой забери и никогда мне не показывай.

С тех пор Король со мной всегда раскланивался, будучи заключенным и после освобождения.

В лагерях стали появляться люди, прошедшие войну и плен в немецких лагерях, с партизанских территорий, находившихся под оккупацией. Их завозили сотнями, расселяли в отдельные от лагерных старожилов бараки и палатки и создавали бригады, не разбавляя этими же старожилами. На них-то, не оглядевшихся, не знающих лагерных порядков и законов и навалилось блатное воровское сообщество. Их грабили в дни получек, угрожая ножами и заточками, а начальство на жалобы никак не реагировало.

Для начальства это были военные преступники и рабсила для достижения выполнения планов по добыче золота. Их обирали постоянно, но однажды они все-таки дали отпор блатным, каким то образом пронесли в бараки палки, ломики и при очередном налете так изметелили нападающих, что загнали их к вахте под охрану надзирателей, откуда некоторых унесли на носилках и отправили к лекпому.

Грабителей немного подержали у вахты и увели в изолятор. На следующий день все воровское общество было вывезено из лагеря. Весной на общем собрании решили обязать всех намывать по шесть граммов золота каждому и сдавать в золотоприемную кассу.

Я попал в бригаду из пяти работников ОТиЗа, где умело мыть лотками могли только двое, остальные выполняли работы по подносу песков. Кто по болезни спины не мог находиться в определенном положении во время промывки, кто вообще не имел опыта. Так, что я, можно сказать, был самым опытным в выборе места выемки песков и в промывке был первым. И золото благополучно бригада сдавала ежедневно.

Под окном своей конторки я вскопал две грядки и с разницей в одну неделю засеял семенами редиски, выпрошенными у кого-то в поселке. И вот с помощью этой редиски я познакомился с сотрудником спецчасти лагеря капитаном Авдеевым. Началось все с того, что я увидел ребенка, девочку, что вообще в тех краях было невообразимо. Дети, видимо, в этих краях были, но это были дети заключенных и по улицам они, конечно же, не разгуливали. Девочка лет девяти-десяти рвала одуванчики у дороги, а когда я проходил, вдруг поздоровалась. Я остановился и спросил, как ее зовут. Она сказала:

– Света Авдеева.

Я пошел к своей грядки нарвал редиски и угостил её.

Назавтра я шел в пекарню, и недалеко от пекарни и склада был домик, обнесенный штакетником. Во дворе стоял мужчина, и гуляла девочка, девочка подбежала к забору и поздоровалась со мной, мужчина остановил меня и спросил, я ли угостил его дочку редиской, я подтвердил. Он пригласил меня зайти к ним и познакомиться. Обращение на «Вы», да еще предложение знакомства, было до растерянности непривычно, но захожу.

Проводили меня на кухню, хозяин попросил жену дать что-нибудь на закуску, достал из шкафчика бутылку с этикеткой коньяка и предложил присесть. Я стал отказываться, во-первых, заключенный, во-вторых, непьющий.

– Ничего, не стесняйтесь, все мы люди со своей судьбой, поддержите мне компанию, одному неспособно, – и потом представился, – я, Авдеев – начальник спецчасти лагеря.

Потом назвался и я, пришлось выпить рюмку, и я ушел. Так состоялось знакомство, которое было продолжено почти во все мое пребывание на Бурхале.

 

ОСВОБОЖДЕНИЕ

Наши тридцать граммов с нас требовали ежедневно, и мы их аккуратно сдавали. Однажды нам удалось в один вечер взять пятидневную норму. На террасе около моста через Бурхалинку в сторону Аммонального, метров через двести друг от друга было четыре давно отработанных разреза, заполненных водой, глубиной до метра. В верхнем из них по геологоразведочным данным числился внушительный запас золота, так как отрабатывался он бульдозером при обводнении песков. Золота меньше попадало на промприбор, чем оседало в воду под ножом бульдозера. Этот разрез решили осушить и экскаватором копали отводную канаву в сторону нижнего разреза.

Вот на бортике этой канавы я и рассмотрел спай скалы с наносами. Скворцов выдал мне свои резиновые сапоги и я, спустившись в канаву, сделал несколько промывок. Золото было и неплохое, попадались самородочки весом (на глаз) до двух граммов. Тут мы и задержались до самого позднего вечера, лотки только передавали друг другу, а при виде золота азарт только нарастал и заставлял шевелиться. Скворцова уговорили идти и сдать дневную норму за день, у него было в запасе.

Уже стемнело, когда мы смогли оторваться от работы и с собранным золотом, ссыпанным в баночку, засунутую в мешок, пришли в кабинет ОТиЗа и засунули мешок на нижнюю полку тумбочки стола Скворцова. На следующий день решили мыть там же, но когда пришли на место, то оно оказалось занятым.

Видимо, вчера заметили нашу бурную деятельность, и сегодня просто некуда было приткнуться, копали вдоль всей длины канавы, кто в чем, даже в подвязанных веревками галошах. Пришлось топать на свой разрез на Аммональном.

Лето проскочило незаметно. Работы мне добавлялось, подкинули обрабатывать еще лесозаготовщиков и шурфовщиков приисковой разведки. А в августе план по сдаче шести граммов отпал, потому что прииск прилично перевыполнил план. Скворцов все наши заначки сдал и попал на первую строку управленческой стенгазеты. Мне он выплатил за сданное золото более пятисот рублей из расчета рубль за грамм, хотя мне как заключенному ничего не следовало получить, деньги платили только вольнонаемным. Деньги отнес Звонаку на хранение.

К осени в Дальстрое появился новый начальник, точно его должности я не знал, по фамилии Гаккаев, мужчина лет сорока, крупного телосложения. Его «Эмка» курсировала по колымским трассам, но никто никогда не знал, где и когда он мог объявиться.

Один из визитов Гаккаева на Бурхалу мне запомнился потому, что самому мне не раз попадало по скуле и по затылку от больших и малых начальников, включая бригадиров, а вот чтоб получил оплеуху начальник прииска, да еще на виду у рабочих и заключенных, такое я видел впервые. Неподалеку от автотрассы у реки Дебин строился новый промприбор, параметры строительства были немного изменены уже после выдачи нарядов, и я пришел корректировать новые данные. Промприбор, работающий рядом со строящимся, простаивал из-за того, что бульдозер втолкнул в бункер огромный валун, который заткнул ссыпное отверстие. Все собрались и соображали, как исправить положение.

Вот в этот момент и подъехал к промприбору Гаккаев. Возле валуна с веревками суетились все пять рабочих, мастер и начальник прииска Наумов. Веревками пытались вытащить валун из бункера и уже долго бились над этим, но веревки сползали и все начинали сначала. Это продолжалось более часа, наконец, валун был вынут, и его откатили подальше от бункера. Гаккаев терпеливо наблюдал эти действия, сидя на чурке.

Как только промприбор заработал, Гаккаев подозвал к себе Наумова и они начали ожесточенно спорить и ругаться, и вдруг Гаккаев развернулся и отвесил Наумову такую оплеуху, что тот едва удержался на ногах, фуражка улетела далеко. Оправившись от удара, Наумов пошел в сторону электростанции, а Гаккаев вслед крикнул ему, чтоб подобрал фуражку. В ответ получил трехэтажный мат, сел в машину и уехал. Люди сведущие говорили, что ни один его визит куда-либо не заканчивался без рукоприкладства.

Говорили, что однажды и Гаккаев получил в зубы от простого водителя. Тот вел «Татру» с прицепом и на затяжном подъеме долго не пропускал машину Гаккаева, пропустил уже перед спуском и как только пропустил – машина Гаккаева перегородила ему дорогу, создавая аварийную обстановку. Водитель с трудом затормозил, а выйдя из машины получил от Гаккаева затрещину, на которую ответил так, что Гаккаева поднимал с земли его водитель.

Водитель «Татры» уже в Берелехе рассказал своему диспетчеру о происшествии, и по описанию в получившем сдачу, был узнан Гаккаев. Водителю объяснили, что добром это не кончится – Гаккаев его «загонит туда, где Макар телят не пас». Водитель был фронтовиком, потерявшим всю свою семью, на Колыму приехал по собственной воле.

Человек был не из трусливых, но при вызове в Магадан запереживал. А при встрече был ошарашен еще больше, Гаккаев пожал ему руку, сказав при этом, что он впервые получил отпор, и, записав его данные, пообещал ему содействие всегда. Гаккаев продержался не более года и его сменил человек корректный, известный в Восточной Сибири и Забайкалье инженер по фамилии Чугуев.

В начале октября зима вступила в полные свои права, распадки и долины забиты снегом, под его тяжестью полег стланик, вершины гор голые, без какой-либо растительности и снег на них не задерживается. На речке среди занесенного снегом лозняка появились табунки русловых куропаток, но голыми руками их не возьмешь.

В мои обязанности в этот период входила обработка нарядов всего двух бригад под руководством мастеров Алешкина и Гончарова. Одна бригада работала на постройке восьмиквартирного дома, вторая на ремонте жилья и обработке древесины, готовящейся для строительства промприборов.

Работы было немного, и преферанс по выходным возобновился. Когда кто-либо из штатных преферансистов отсутствовал, его с удовольствием заменял заключенный зубной врач Мурзин и неизменно выигрывал, как потом мы к своему стыду узнали почему. Все было просто – садясь за стол он всегда клал на стол свой портсигар с отполированной до зеркального блеска крышкой и когда сдавал карты видел каждую пару карт. А разоблачил его подошедший к столу болельщик и сверху увидел отражавшиеся, в крышке портсигара карты.

Мурзина с позором изгнали и больше не подпускали к игре.

В начале декабря собрались на преферанс, но двоих партнеров не было, и пока их ждали, кто-то предложил сыграть в очко по рублику. Так начав по рублику, вошли в азарт, ставки стали расти, и я в этот вечер проиграл более трех тысяч. Побежал к Звонаку, тот меня обругал крепко, но деньги отсчитал, и я расплатился.

На следующий день преферанс побоку и отыгрываться в очко. Забрал у Звонака остававшиеся у него мои тысячу триста рублей и благополучно проиграл их, и даже остался должен пятьсот рублей. Пришел к себе, растянулся на раскладушке и из репродуктора слышу:

Денежная реформа (за десять – один рубль).

На душе стало легче – менять-то нечего, оставался только долг. Заглянул я к сменному мастеру разведки и застал такую картину, сидит этот мастер и собирает всех богов и христов с приложениями.

Я его спрашиваю:

– Чего разлаялся?

– Так позавчера снял с книжки все деньги, не снимал бы – обменяли бы по три рубля, а теперь то по одному понесу менять!

– Слушай, дай мне взаймы пятьсот, отдам новыми, меньше менять понесешь.

– Открой чемодан, там деньги сверху, бери сколько надо.

Я открыл чемодан, выудил оттуда пять сотенных бумажек, показал ему.

–Бери ещё.

– Нет, хватит.

Пошел отдавать долг, протягиваю деньги:

– Получи должок, – и в ответ слышу, что деньги-то теперь новые.

–А я тебе старые проигрывал.

С мастером разведки я рассчитался ближе к Новому году. Уже несколько лет я не получил ни одного письма из дома, да и мои, видимо, не доходили. Переписку нам разрешили, но я собственными глазами видел в культурно-воспитательной части кучи писем, которые сжигались в печках.

Кое-как уговорил плотника Белоплотова отправить мое письмо жене Шуре, я даже не знал адреса и наугад дал адрес:

Иркутская область, Бодайбинский район, прииск Ленинский.

Там жили ее родители, и была надежда, что они с Еленой после моего ареста могли жить там. Об их судьбе я ничего не знал и из разговоров людей услышал, что и семьи политических заключенных страдали в ссылках и тюрьмах. Через месяц я получил ответное письмо, из которого я узнал, что действительно моя семья живет с родителями жены, все живы и более-менее здоровы, жена работает бухгалтером материальной части. Об моих матери, сестрах и брате она известий не имеет, а вот меня уже давно «похоронили». Последние вести от меня через Латунову и Белобородова мои родные получили в 1939-1940 годах и кроме места пребывания моего больше ничего обо мне не знали.

Когда жена пыталась делать запросы в Дальстрой и УСВИТЛ в 1943 году получила ответы: из Дальстроя: «В списках не значится», а из УСВИТЛа – «Выбыл в связи со смертью». Приисковые бездипломные гадалки уверяли её: «Не верь- живой», а она и не верила, надеялась, что жив и не зря. Так закончился 1947 год.

 

Год 1948-й последний по сроку

Год, как и всегда, начался с генеральной поверки, а за ней пошла та же работа, только с существенной дополнительной нагрузкой. Добавился конный двор и жилищно-коммунальный отдел с пошивочной и сапожной мастерской. Высвободилось время от преферанса, в помещение, где мы собирались, заселили семейных.

Шкуркин перешел к плотникам в отдельный домик, где жили сменный мастер Алешкин, плотники Артушевский, Благинин, Мамурков и их ответственный завхоз, он же главный профсоюзный вождь стройцеха Смирнов Николай Андреевич. Питались они (кроме Шкуркина) из общего котла и всем этим руководил Смирнов.

Преферанс заменили другой игрой «Петушок или Рамс» и таким образом развлекались, выигрыш переходил от одного к другому, и больших проигрышей не было.

Дни тянулись, было трудно дожидаться окончания срока, хотелось стать вольным, увидеть свою семью и забыть все как страшный сон. Часто, особенно в начале срока возникал вопрос «Почему это произошло со мной?», но когда я видел многих достойнейших людей, находящихся в таком же положении, как и я, то думалось, что что-то неправильно в нашем государстве.

Подступало время строительства промприборов, и я был вызван начальником производственного отдела, от которого получил задание приготовить аккордные наряды на работы по строительству. За эту работу я взялся с удовольствием.

Был у нас в стройцехе плотник Минаев, заключенный, был взят из какого-то колхоза в Западной Сибири. Отбыл восемь лет, выезда на материк не давали, а дома жена с пятью детьми, кое-как выживали, но детей сохранила и многими обращениями на освобождение мужа дошла аж до Верховного суда. Добилась разрешения на выезд к семье нашего Минаева.

Минаев получил в райотделе милиции в Ягодном паспорт с разрешением на выезд и с паспортом в руке умер от разрыва сердца. Так и остался на Колыме, хоронили его всем стройцехом и заключенные и вольнонаемные.

Десятого мая 1948 года и я был вызван в спецчасть лагеря, как подлежащий отправке в Ягодный на освобождение из лагеря по зачетам. Объявлял мне это Авдеев и от души поздравил.

На душе ликование, хотелось побыстрее уехать из этих страшных мест, и забыть эти годы унижений, мытарств, холода и голода.

Почти бегом в управление к начальнику прииска за письмом отделу кадров СГПУ о направлении меня на прииск Бурхала уже вольнонаемным. Такая бумага через пятнадцать минут была в моем кармане, в стройцехе все поздравляли, откровенно радуясь за меня. Да и всегда все радовались, когда кого-либо освобождали, наверное, все понимали, что если ты не уголовник, то отбываешь срок без вины.

На пересылку в Ягодный свезли более сотни человек со всех приисков, всех разместили в двух бараках. Я на пересылку не попал, на вахте меня знали и пропустили в общую зону. В зоне мои знакомые Пиэссис, Крамаренко и все те, кто знал меня по работе в ОКСе, от души поздравляли.

Ночевал в палатке рядом с Пиэссисом, и едва дождавшись звонка на подъем, пошел к вахте и слонялся там, наблюдая, как у пересылки выводили из бараков освобождающихся заключенных и усаживали в крытые машины. Как я потом узнал, их не освободили, а увезли на прииск Ледяной.

Но это я узнал потом, а пока волновался и беспокоился о своем освобождении. Часа через два вызвали нескольких человек из общей зоны, в том числе и меня. Из-за барьера, держа в руках форму № 25, отошло человек пятнадцать, потом я услышал и свою фамилию, подошел ко второму окошку. Обычная процедура: фамилия, имя, отчество, национальность, год рождения, место рождения. Сотрудница взяла отпечатки пальцев, с помощью лупы сверила с отпечатками в деле уже взяла бланк формы № 25, когда вошедший в военной форме человек спросил у нее:

– Кого освобождаешь?

Та ответила. Военный взял мое дело и ушел. Его очень долго не было, но, когда он вернулся и сказал, что я освобождению не подлежу, а подлежу отправке на Ледяной, в глазах у меня потемнело от ужаса и я невольно выругался трехэтажным матом. Хотелось биться головой о стену, внутри все оборвалось и застряло комком боли в горле.

Услышал:

– Ты чего тут материшься! В карцер захотел?

– Собаку погладь по шерсти, а потом дай пинка – обязательно облает, а я не собака, а человек и ни на какой Ледяной не поеду!

– Разрешить другое может только начальник ОЛП, иди.

Расталкивая ожидающих освобождения, я бежал по коридорам, пока не уперся в кабинет с табличкой «Начальник ОЛП», влетел в дверь и, не обращая внимания на окрик дежурного, ворвался в кабинет. Начальник ОЛП от неожиданности вскочил, но, увидев, что я не делаю никаких шагов от двери, сел и спросил в чем дело. Я ему рассказал о комедии с освобождением, о затребовании меня на Бурхалу и не скрыл, что сгоряча матюгнул его сотрудников. Он усмехнулся, и я понял, что беды не будет.

– Давай свои бумаги.

Я подал, он посмотрел и написал «На Бурхалу», потом предупредил, чтоб в учреждениях никогда не матерился.

Так я снова на Бурхале, в своей конторке, с тем же сухпайком. Моему возврату многие не удивились, некоторые знали, что многие пересиживают и по основным срокам. Позже Авдеев подтвердил, что из УСВИТЛа поступило распоряжение о прекращении оформлений на освобождение из лагеря осужденных по делам УНКВД, на срок до особого распоряжения и попросил услышанное мной не разглашать.

Депрессия страшная, нет сил думать, двигаться. Наделал ошибок в нарядах, но Скворцов и Лютиков приносили их на исправление без всяких выговоров, старались не подливать масла в огонь, видя мое состояние, и, видимо, жалея меня. За это я им был благодарен.

Время шло, прииск с самого начала промывочного сезона работал с выполнением плана по добыче и «золотого налога» на служащих возложено не было. План участка Боковой давал один промприбор, промывающий грунты из двух смежных шахт, три промприбора открытых разрезов работали на перевыполнение плана, как и первый участок в пойме реки Дебин, участок Гранитный выполнял план. Немного тянули назад два новых участка Пекарный и Встречный, к которому летом не было путной подъездной дороги, и не хватало рабочей силы.

Промелькнуло лето, замелькали в воздухе белые мухи и подошло первое сентября, конец моего десятилетнего срока, но со стороны спецчасти никакого шевеления. При встрече спросил у Авдеева о новостях, но он сказал, что никаких особых распоряжений из ОЛП не поступало. Бытовики и уголовники освобождаются по зачетам досрочно, а тут полная неизвестность, хоть по закону мой срок закончился. Настроение омерзительное, просто выть хочется.

Прошла еще пара недель и опять вызов на освобождение, снова оформление документа о возврате после освобождения на Бурхалу, мысли о том, что и этот вызов может закончится такой же комедией, как и предыдущий.

Тринадцатого сентября привезли нас в Ягодный, я опять миновал пересыльный барак, опять в зоне с Пиэссисом, Крамаренко и другими.

Несмотря на то, что вокруг меня были доброжелательные, хорошо относящиеся ко мне люди, ожидание тянулось и сутки казались годом. Утром стало известно, что освобождение будет не в ОЛП, а здесь в спецчасти и мы часа два утюжили площадку между вахтой и спецчастью. В это время я познакомился с другом Пиэссиса Коротаевым Павлом Григорьевичем, человеком лет пятидесяти, крепким физически и приятным в общении, обладающим каким-то обаянием.

Наконец появилась машина, через вахту в спецчасть прошли три мужчины и женщина, внесли ящики, видимо, с документами. С пересылки привели целую колонну заключенных, в сопровождении надзирателей. Все столпились у входа, но двери закрыли и через форточку называли по две фамилии и тогда впускали вызванных внутрь. Из спецчасти выходили кто как, кто спокойно, а кто и в невменяемом состоянии, вышел с формой №25 в руках бывший профессор и начал всех спрашивать:

– Вы Марью Ивановну не видели? – видимо, тихое помешательство, а входил то, без видимых отклонений.

Дошла очередь и до меня, на этот раз форму №25 я получил без всяких выкрутасов, но перетрясся, как и в прошлый раз. Загвоздка была уже в другом. Когда я предъявил запрос меня на Бурхалу, мне сказали, что отсюда отправляют только на прииск Одинокий. Вышел я со спецчасти, похвастался своей формой №25 перед Коротаевым и сказал про трудности с возвращением на Бурхалу, на что он мне сказал:

– Ты же теперь вольный, иди в отдел кадров.

Я побежал к вахте, где мне скомандовали:

– Назад! Не велено!

В последующие два часа я несколько раз подходил к вахте и просил пропустить меня, но так и не смог уговорить дежурного. Пришла мысль обратиться к Авдееву, кстати, незадолго до этого он получил звание майора. Кабинет его был тут же в спецчасти, я зашел к нему и он, опять поздравив меня, отвел к вахте и распорядился пропускать в отдел кадров Севера всех освобожденных. В отдел кадров мы шли уже вшестером, в том числе и Коротаев, успевший получить заветную форму №25.

В отделе кадров мы не задержались надолго, всех быстро рассортировали по запросам, и я пошел к автозаправке, чтоб на попутной машине уехать на Бурхалу. Навстречу шла женщина с хозяйственной сумкой, лицо ее показалось мне знакомым, но я уже прошел мимо и уже в спину:

– Георгий Павлович!

Оглядываюсь – Латунова Елена Григорьевна, постаревшая, располневшая. Поделился с ней своей радостью и услышал, что Бурхала не убежит, а в гости к ней зайти необходимо, тем более, что сумка у нее тяжелая, а живет она напротив Управления на улице Голубой. Когда мы виделись последний раз, детей у нее еще не было, а теперь уже двое. Отказаться я не мог, это значило бы обидеть человека, который сделал для меня много доброго, и я пошел в гости. Навстречу нам выбежали мальчик лет пяти и девочка лет трех, но остановились при виде незнакомца.

Мать сказала им:

– Поздороваться надо с дядей.

Мальчик, смело размахнувшись, шлепнул свою ладошку на мою, а девочка осторожно протянула свою. Из комнаты вышел и хозяин дома, без кителя, но в военных брюках. Латунова, собирая на стол, рассказала мужу кто я, и он сказал, что помнит, как в Оротукане слышал от жены о своем помощнике. Накормили меня домашним обедом с рюмкой водки, я повозился с детьми, покачав их на ноге. Немного посидел, поговорил и стал собираться уходить, муж Латуновой вынул из кармана деньги и попросил меня принять их по случаю моего освобождения, как я ни отказывался, было очень неудобно, но, видимо, мой внешний вид был очень неприглядным, деньги взять меня упросили. Сказали, что эта сумма для них необременительна, и они хотят меня поддержать. Знали бы они сколько я проиграл…Может быть более всего поэтому и было стыдно брать, но все-таки взял. Там было двести пятьдесят рублей.

Вернулся на Бурхалу, в свою конторку, опять принял поздравления. Утром мне предъявили выписку из приказа по прииску, о назначении меня на должность нормировщика, с окладом тысяча четыреста рублей в месяц.

Поехал в Ягодный в райотдел милиции за паспортом, но паспорта не дали, а заветную форму № 25 отобрали и сказали, что все в дальнейшем будет у оперуполномоченного на Бурхале.

Полтора месяца я жил с выпиской из приказа, напоминавшей мне о том, что я вольный, а потом меня вызвал оперуполномоченный и вручил мне документ. Документ гласил о том, что я являюсь ссыльным поселенцем на срок до особого распоряжения, с правом отлучки от поселка в радиусе двадцати пяти километров, с обязательной явкой к спецкоменданту раз в месяц. Это почти то же заключение, теперь без определенного срока и с окладом вольнонаемного. Не было только лагерного начальства, а сухой паек был заменен продуктовыми карточками. Появилась теперь и возможность свободно отправлять письма родным. Отправил сразу два и жене в Бодайбо и матери в Заярск.

Вскоре получил письмо от жены, в котором она писала, что в Бодайбо есть тоже спецчасти и ссыльные поселенцы, и она попытается похлопотать о моем переводе в Бодайбо. Она писала, что дочери Елене уже тринадцатый год и учится она хорошо.

О моей матери, братьях и сестрах ни звука.

 

 БУРХАЛА 1949-1950 годы

Вскоре второе письмо от жены, в котором она сообщила, что из хлопот о моём переводе в Бодайбинский район ничего не выходит, перевод возможен из любых мест, кроме Дальстроя. Сообщила, что работает старшим бухгалтером материальной части. С продовольствием стало получше, по сравнению с военными годами.

Отец её, дважды орденоносец, работает бригадиром на углубке шахт и им разрешают промывку песков с площади углубки, как старателям. За сданное золото в золотоскупе дают боны, за которые можно приобретать продукты и кое-какие вещи. В газете «Магаданская правда», появилось объявление о том, что желающие перевезти семьи к месту своего пребывания, должны подать заявления в отдел кадров по месту работы.

Списавшись с Шурой и получив её согласие на переезд я подал заявление на переезд жены и дочери ко мне сразу в три отдела кадров: приисковый, Северного управления и Дальстроя. За этими хлопотами и застал меня Новый 1949 год.

 

 1949 год

С лагерем, пересылками, изоляторами и другими неприятными вещами покончено и пошло житье-бытье вольное – безвольное. Работа та же шаблонная, разве что отношение начальства стало как-то более доброжелательным. Питание много улучшилось благодаря тому, что я, не имея даже приличных штанов, купил в рассрочку на два месяца за 250 рублей ружьё с двадцатью патронами. Это была двуствольная «тулка», выпуска одна тысяча девятьсот затертого года, с расколотым, а затем скрепленным шурупами, ложем; с бойками, дающими осечки и с зазором в месте соединения стволов с ложей, в общем – хлам.

Снегур за два вечера сделал новое ложе, в мехцехе, где нормировщиком был Павел Коротаев (познакомились при освобождении из лагеря, такой же вольно-безвольный как и я). К моему ружью сделали новые бойки, а качание ствола в зазоре я устранял с помощью вставки из свернутой в несколько раз бумаги.

Куропаток было великое множество, горные давали граммов четыреста чистого мяса, русловые – побольше раза в полтора.

Ружья ссыльным иметь не положено, разбирал я его на части, носил в мешке за плечами и собирал, только увидев дичь. Стрелял помногу, хватало себе и кое-кого подкармливал, того же Снегура, Лютикова и плотников из общежития. Плохо было с боеприпасами, капсюли покупал у вольных спекулянтов рубль за пару, порох тряс из обрезков шнура для возгорания при взрывных работах, дробь катал сам.

Стали поступать обратно мои заявления с резолюциями, все три «Отказать», оказалось, что ссыльным это было не положено. Положено было тем, кто, получив паспорт, не уехал, а остался работать здесь. Я написал Шуре, чтобы она подала заявление в московское представительство «Дальстроя» с просьбой о заключении договора на работу в «Дальстрое» и указать причину – к ссыльному мужу. Ей «дипломатично» ответили, что в «Дальстрой» она может ехать, а договор заключают на месте. Без пропуска на Колыму приехать невозможно, и я посоветовал ей прислать заявление о трудоустройстве на имя главного бухгалтера Северного управления – Гороновского.

Примерно через месяц главбух прииска Фурман сказал мне, что у Гороновского есть заявление моей жены. Назавтра я, отпросившись на день в ОТиЗ прииска, был в кабинете у Гороновского. Тот подтвердил эту информацию и добавил, что бухгалтеры ему нужны как воздух. Но, узнав, что я ссыльный, задумался, а потом сказал:

– Вообще-то с начальником милиции у меня хорошие отношения, может быть, он о Вас и не спросит. А теперь напишите мне на какую милицию и какое место работы мне адресовать вызов.

Взял бумагу, попросил меня подождать и ушел. Вернулся нескоро, но зато он принес уже оформленный вызов, подписанный начальником райотдела милиции поселка Ягодный, майором Шерстобитовым в адрес Шуры и копию в Иркутский облотдел милиции.

– Идите на почту и передайте, почтовые расходы оплатите сами.

– Большущее спасибо!!!

Бегом на почту, приемщица телеграмм, вручила мне квитанцию и я, не веря своему счастью, просто ног под собой не чуял, наверное, мог бы от Ягодного до Бурхалы бегом пробежать вприпрыжку.

Через полмесяца получил письмо от жены, что трест «Лензолото» по получении вызова её рассчитал, а вот пропуск надо получать аж в Иркутске за две тысячи километров от её места проживания. Пробовала она решить этот вопрос в Бодайбинской раймилиции, ездила туда несколько раз, но безрезультатно.

Я решил, минуя Гороновского, идти к Шерстобитову сам – подписал один раз, подпишет и ещё. Попросил машинистку отпечатать текст той же телеграммы, только вместо иркутской облмилиции, написать бодайбинский райотдел. Явился в кабинет начальника раймилиции, за столом майор, подаю ему бумагу, он прочитал и говорит:

– Моя фамилия Федоров, Шерстобитова здесь уже нет, ваши документы!

Подаю свою справку – ссыльный поселенец.

–Удивляюсь, как это Шерстобитов подписал, я вам ничего не подпишу, обращайтесь к начальнику райотдела НКВД.

Я – к тому, он выслушал и отрубил:

– Есть у нас оперуполномоченный Кислейко, вот через него и хлопочите.

Я к Кислейко, тот послал меня к опреуполномоченному на прииске Бунину.

Вышел я из райотдела, перешел дорогу, сел на бревнышко перед управлением: «Что делать? Сорвал жену с работы, она собралась, а пропуск вряд ли получит».

Думал долго, и вдруг осенило, двину-ка я этот вызов в Иркутск начальнику облмилиции с просьбой дать указание Бодайбинской раймилиции о выдаче пропуска, поставив в известность меня и жену. На почте дал телеграмму с оплаченным ответом.

Через неделю пришла телеграмма из Иркутска: «Указание выдачи пропуска Бодайбинской раймилиции дано, Буш Александра Петровна в известность поставлена, полковник…»

Ещё через неделю от Шуры: «Пропуск получила, днями выезжаем».

Отправлял в марте вызов Шуре, естественно возник вопрос – где жить? Жить в бараке как-то не хотелось, осточертело это житье на виду у всех, надо бы что-нибудь отдельностоящее и ни от кого независящее.

Вспомнил о начальнике разведки на Саганее Пьянкове. Дружба наша началась на Ларюковой из-за котловок на продукты для лагеря, которые выписывал я.

Пьянков просил не выписывать каждый день овсянку, а иногда заменять её другими крупами, что я и делал. Опасности для меня эта процедура не представляла, так как списывалось всё по отчету общей строкой – «Крупы и бобовые». Отношения остались приятельские и я решил обратиться к нему за помощью. Приехал на попутке к нему на лесозаготовительный участок.

Разведрайон вёл шурфовку во всех распадках, для жилья разведчики-заключенные валили лес ближе к воде, собирали бараки, крыли их лиственничной корой, утепляли немного, а когда уходили из распадка, бараки оставались, потому что нигде не числились.

Я рассказал Пьянкову о своей удаче и попросил помощи. Он, конечно же, сказал, чтоб я брал любой из брошенных бараков. А я уже видел такой в шести километрах от Бурхалы. Получив добро на разбор брошенного барака, я пошел просить помощи в перевозке бревен к месту строительства моего будущего дома к зам.начальника прииска по хозчасти подполковнику Тихомирову Алексею Ивановичу. Рассказал ему о плане самостроя жилья в поселке и что разведрайон уже отдал мне барак, и попросил помощи в его перевозке. Он написал десятнику лесозаготовок Лукьянову распоряжение дать мне на день трактор и шестерых рабочих для разборки и погрузки бревен. А также сказал, что, как только бревна подтащат к трассе, сообщить ему, чтоб выслали лесовоз.

Доехал я до Саганеи, дошёл до барака, топориком разметил бревна, чтоб потом легко собрать и ушел на лесозаготовки. От Лукьянова получил выговор, за то, что ходил за распоряжением «сами бы все сделали», пришлось успокоить, сказав, что трактор то у вас, а лесовозы там.

На следующий день в субботу весь барак – бревна и огромная куча жердей были уже на площадке со стройцехом метрах в восьмидесяти от речки.

Уходившись за весь день, помогая грузить и разгружать брёвна, я едва добрался до своей конторки, попил чаю и лёг на топчан. Засыпая, подумал, утром встать пораньше, пойти в общежитие и просить плотников о сборке дома, но, намаявшись за день, чуток проспал.

Выхожу из конторки и остолбенел. Столбы врыты, в двух пролетах уже по пять-шесть рядов бревен, со мхом в пазах и народу около стройки более десятка. Командует мой старый знакомый Степан Зайцев, которого на пекарне били надзиратели.

Подхожу:

– Чего ж вы братцы взялись, ведь мы еще не договаривались?

– Да на кой черт нам твои договоры, и без тебя знаем, что надо делать, раз семья едет.

Раз такое дело, решил еще раз сходить к подполковнику, может, выпишет с полкило спирту.

Сходил, рассказал о самодеятельности плотников и получил распоряжение Кришталю об отпуске за наличные килограмма спирта.

Подполковник сказал, чтоб дом я строил как надо для себя, но дом будет приисковый, мне оплатят расходы по постройке, и пока я буду работать, меня никуда не переселят и никого не подселят.

Спирт «братцы» приняли как должное.

Не прошло и недели, как дом был уже собран и установлены стропила для крыши, но не было материалов для кровли, потолка и пола. В стройцехе была стружка и, конечно, доски, но Бородулин наотрез отказал мне в них.

Это был запас для промприборов и строящихся бараков. Я долго приставал к Бородулину с просьбами, но он стоял на своем, правда, стружку разрешил делать самому из чурок, дал мне в помощь паренька, работающего за этим станком, и дело пошло. Не было также гвоздей. Гвозди рубили на станках из всякого металла, обручей бочек, стенок вагонеток. Оттуда мне перепадало мало, но нашёлся ещё источник добычи гвоздей. Освободился из лагеря старик, ранее бывший в числе «подбитых» в лагере Ягодного, а во время работы технарядчиком у Калюжного я делился с ним едой и табаком.

Он этого не забыл и, работая сторожем на складе, пускал меня с молотком и гвоздодером на территорию.

Там у стены склада кучи ящиков, из них я и добывал гвозди, выдирал все за исключением нескольких, чтоб ящик насовсем не развалился. Выдернутые гвозди уносил и выправлял в своей конторке. Преступления в этом не было, так как эти ящики шли на отопление сторожки и конторки, а сторожу было легче их разобрать, чтоб бросить в топку. Была уже покрыта крыша, обшиты досками фронтоны, а на пол и потолок досок нет. Решил опять идти к подполковнику, тот почему-то принимал меня хорошо, выслушивал, советовал…

На этот раз он опять написал распоряжение Бородулину отпустить мне требуемое количество досок. Я на крыльях полетел к Бородулину, но тот быстренько опустил меня на землю, сунув распоряжение в карман и заявив:

– Не дам! – и еще напутствовал трехэтажными выражениями.

Снова у подполковника, сначала я, потом Бородулин. Не знаю, о чем они там беседовали, а только на следующее утро таскали мы доски от стройцеха к дому.

Для своих помощников я покупал махорку и чай у одного дневального. Где он это брал, не знаю, но купить у него можно было всегда. Дом был готов полностью, пол и потолок утеплены, навешаны двери, вставлены двойные рамы с остеклением, даже есть кирпич (его дал Калюжный из Ягодного), а вот печь сложить некому.

Для печи тоже все есть и духовка и плита, дверки, задвижки и металлическая труба, даже фундамент под печь сделали. Единственный на прииске печник был так загружен, что и слышать не хотел о моей проблеме, выходных у него и так не было. Я обращался ко всем мастерам, начальникам участков, которые сдавали мне наряды, нет ли у кого печника… И вот Лукьянов сказал, что у него есть паренек и даже сводил меня посмотреть его работу. Я спросил Лукьянова, сможет ли он мне его дать дня на три-четыре.

– Дать-то дам, но надо, чтоб его на прииске никто не видел.

Договорились, что работать он будет в моём доме под замком, и не буду сам туда ходить, пока не увижу, что из трубы идет дым. Вернувшись от Лукьянова, я два дня затаскивал в дом кирпич, глину, песок, воду в бочку, все печные принадлежности.

На лежащую, на кирпичах доску, положил буханку хлеба, кружку, ложку, котелок с крутой пшенной кашей, ведро с чистой водой и даже граммов пятьдесят спирта.

Печника Кольку привезли в кабине лесовоза, я его закрыл в доме. Дым пошёл на третий день, я сбегал к завгаражом и попросил, как пойдёт лесовоз к Лукьянову, пусть подъедет за мной. Часа через два Кольку мы отправили, а я и плотник Белоплотов дома возле печки.

Печь, сложенная пареньком Колькой, хорошо служила нам без ремонтов до самого нашего отъезда с Колымы. В доме вроде бы все, «братцы» постарались, есть стол, три табуретки, на кухне даже шкафчик для посуды, а в нем даже одна миска, сделанная из консервных банок. Есть железная кровать, вместо сеток – доски.

Кровать мне подарил нормировщик с Бокового, уехавший с прииска. Дело только за жильцами.

Двенадцатого сентября получил телеграмму от жены:

«Четырнадцатого шесть Москвы вылетаем Берелех».

Чтобы ехать встречать, надо оформить разрешение у оперуполномоченного, но есть еще большая загвоздка, нет никаких годных штанов.

С разрешением получилось просто и быстро, а вот со штанами целое дело.

Пришлось пойти в лагерь и потрясти своими дырявыми, никуда не годными штанами перед каптером.

Удалось выпросить кусок матрасовки, которую вынес через вахту надзиратель. Далее я потащился к старушке швее. Та обмерила меня и сказала, что к утру штаны будут и надо за них 15 рублей.

Утром натянул новые штаны, телогрейка была поношенной, но не слишком страшной.

Прихватил документы и побежал к трассовой столовой, скараулил водителя «Татры» и за червонец поехал в Берелех встречать свою семью, с которой был разлучен более одиннадцати лет назад.

В аэропорту был за пару часов до посадки самолета. Широкий пень, как кресло, сел на него, скрутил цигарку и глаза на запад в томительном ожидании и сумасшедшем волнении. Кого я встречу, какие они стали? И каким покажусь им я сам?

Наконец в небе появилась точка и постепенно превратилась в долго ожидаемый мной самолет. Потом он приземлился, первыми вышли пилоты, а потом с багажом потащились пассажиры.

Шуру я узнал сразу издалека, такая же тонкая и высокая, как и была одиннадцать лет назад. Когда она подошла ближе, я увидел, что это, конечно же, не та молодая двадцатитрехлетняя Шура, а усталая тридцатипятилетняя женщина. И ожидаемая, моя маленькая двухлетняя дочь, не угадывалась в высокой девочке в коричневом пальто и вязаной шапочке. Долго обниматься и целоваться прилюдно не стали, да и отвыкли от этого.

Шура привезла постель и другие вещи, я связал тюки, перекинул через плечо, и мы пошли с вещами к Берелеху. Разместились в двух «Татрах», я в кабине одной машины, дочь и жена в другой машине и через час были в моей конторке, дверь которой нам открыл Иван Драгончук.

Он недавно освободился из лагеря, а в общежитии мест не было, и он поселился у меня. Его я, назвав по имени, послал в дом, чтоб затопил там печь, а другого тоже Ивана, через окошечко попросил отнести в дом дров. Услышав это, дочь спросила:

– У вас здесь, что все Иваны?

Потом мы перешли в дом, печь была раскалена докрасна, мы сварили кашу из пшена, даже с маслом, вскипятили чай, все поужинали.

Драгончук ушёл, и начались разговоры.

Как много надо было сказать друг другу, хотелось узнать обо всех родственниках, и тут я узнал, что мать в 1946 году умерла от водянки, младший брат Юрий в возрасте тринадцати лет умер, расшибся, сорвавшись с турника. Брат Михаил был в армии, участвовал в войне с японцами, а потом, демобилизовавшись, поехал к Шуре, чтоб помочь ей, но ему понравилась сестра Шуры и они поженились, и уже у них две девочки Юлия и Ольга. Сестры мои жили вроде бы в Заярске, но на письма Шуры не отвечали, и она перестала им писать.

Через два дня мы поехали в Ягодный, и прежде, чем идти в отдел кадров, зашли к Горановскому. Уехали мы оттуда с приказом о направлении Шуры на работу с двадцатого сентября бухгалтером на прииск Бурхала. На следующий день мы опять в Ягодном, надо устраивать дочь Елену в школу. Устраивать в интернат как-то не хотелось, и я вспомнил об Авдееве. Они оба были дома, Света в школе. Когда я изложил свою просьбу, они согласились сразу, сказав, что и Свете будет веселее, и им спокойнее, если девчонки и в школу, и из школы будут ходить вместе. Договорились, что платить я им буду триста рублей в месяц. Елену мы оставили сразу, только потом перевезли её вещи, и она уже назавтра пошла со Светой в школу.

Средств к существованию у нас нет, только долг отцу Шуры, давшей ей денег на переезд. Договор с Шурой заключать не стали, а, значит, и расходов по переезду не оплатили, а зачем – приехала, и так будет работать, никуда не денется. В доме ни посуды, ни продуктов. Начали мы нашу совместную уже жизнь с одалживаний у знакомых плотников. Занимали, что-то покупали, получали зарплату, платили за Елену, оставляли в обрез только на питание и частично раздавали долги, предупреждая, что, если не хватит – еще приду занимать.

Стала появляться посуденка, ножи, ложки, вилки. Продукты отпускали по карточкам на месяц на троих девятисотграммовую банку американской тушенки, девятьсот граммов масла, три килограмма сахару. Из овощей можно было осенью купить капусту, а зимой в утепленных машинах привозили картошку, пятьсот рублей мешок, но покупателей было больше, чем мешков, поэтому делили ведрами. Так заканчивался 1949 год с воссоединившейся семьей в долгах по уши, пожалуй, и полуголодной-бы, если бы не мое ружьишко, много выручавшее нас. Стрелял куропаток, ставил силки на зайцев, так и выживали.

 

1950 год

Работаем в конторах и дома, я свою работу домой приношу редко, а Шура частенько. Дома тоже дел много, еду готовит тот, кто приходит домой раньше. Долги неуклонно уменьшаются. Поездки три раза в месяц на лесозаготовки заканчиваются возвратом до Саганьи пешком с ружьем в руках, и при посадке в кабину попутной машины у меня в мешке десяток, а то и больше куропаток. Перо с дичи собираем, вот и пара лишних подушек.

Шура мне в подарок привезла коричневые бостоновые брюки, но надевать их я не решался, привык, к какой попало одежде, а эти брюки казались мне чем-то невообразимо дорогим, поэтому я повесил их в появившийся у нас шкаф для одежды. Еще в декабре, жена подполковника предложила нам купить поросенка месячного за 800 рублей, по-колымски дешево. Но и на эту покупку денег не было, показали ей мои новые брюки и обмен состоялся.

Поросенка поместили в маленькой комнатке, ухаживали, как за ребенком, Шура утром и вечером мыла помещение и постояльца. В обед я прибегал, покормить поросенка.

Поросенок рос и набирал вес. Где-то в феврале, я как обычно забежал покормить свина, открыл дверь ключом и услышал необычный визг поросенка, да и в доме как-то холодновато. В комнате на полу тряпки, все перевернуто, а в поросячьей комнате нет рамы. В шкафу для одежды пусто!

Выскочил из дома, подходит Иван Тяпинский, он приморозил пальцы ног и был на больничном. Я ему сказал о случившемся, он посоветовал посмотреть следы, снежок то свежий. Посмотрели, следы от окна к речке, там метров сто по кустам вверх по течению и снова к домам, а мимо последнего дома на трассу. Подошел еще один человек по фамилии Гончаров и сказал, что возле управления видел человека в черных валенках и под бушлатом он удерживал какую-то железяку, а около вынутой рамы щека от тракторных саней.

Да и редкие на прииске черные валенки, наверное, тоже зацепка.

Решили идти в сторону лагеря, может, будет какой-либо след. След обнаружился на полпути от поселка к лагерю, свернул с натоптанной тропинки в сторону остова бывшей кузницы. Там свежее рытый снег. Потыкали палкой в снег и обнаружили вещи, связанные в узел из простыни.

Тяпинский остался сторожить находку, а я пошёл по следам к лагерю. На вахте дежурному объяснил в чём дело и спросил кто из бесконвойников недавно прошел в лагерь. Дежурный посмотрел в свой журнал и сказал:

– Дзюба.

Этого Дзюбу и привел на вахту надзиратель, по изменившемуся выражению лица и бегающим глазам Дзюбы я понял, что на верном пути нахожусь.

– Вот что, Дзюба, верни все, что забрал из моей хаты и дела никакого не будет, говорю это при надзирателе, если нет, то пойдешь к оперуполномоченному».

– Я нигде не был и ничего ни у кого не брал.

Я замахнулся на него.

– Погоди, я видел, как Янченко, рылся возле старой кузни!

Совсем хорошо! Надзиратель привел Янченко в чёрных валенках. Я заставил Дзюбу повторить, что он говорил мне. Янченко кинулся к Дзюбе с угрозами. Надзиратель разнял их. Оставалось отправить их к оперуполномоченному.

И ещё раз я решил проверить, он ли был в моей хате. Со стола исчезла пачка табака легкого трубочного, в который я добавлял самосад. Вот я похлопал себя по карманам, посетовал, что забыл курево. Стал просить дать мне закурить. Надзиратель ответил отказом, а Янченко, перед этим делавший себе самокрутку, полез в карман и насыпал мне на бумажку табак, мой табак.

– Говоришь, не был в моем доме, тогда что ж ты меня моим же табаком угощаешь?

– Такого табака в магазинах полно.

– Но его с самосадом не мешают! Давай договоримся, вы возвращаете все, что забрали и идете в лагерь, если нет – идем к оперуполномоченному.

– Ладно, отдадим.

Подошли к кузне, он достает узел, я говорю, что про этот узел я знаю, и даже вон мой человек с палкой стоит, а вот где остальное. Отвечает, что больше ничего не брал.

– Хорошо, бери узел в руки и пошли к оперу.

– Я без рукавиц.

– Ничего, не обморозишься, бери и неси!

Так мы и пришли к оперуполномоченному. Там я опять сказал, что, если он вернет всё, заявление писать не буду.

Оперуполномоченный посоветовал Янченко отдать всё и не добиваться продления срока. Спросил, где вещи, тот ответил, что в лагере. Оперуполномоченный предупредил меня, чтоб при передаче вещей присутствовали надзиратель и вахтер и чтоб был составлен акт с их подписями.

Пошли в лагерь, Янченко вдруг остановился и сказал, что вещи не в лагере, а в шахте на Надежном.

– Пошли в шахту. Шахты уклонки на Надежном были давно отработанными и имели между собой ходы-сбойки.

Подошли к шахте, надзиратель заявил, что с оружием в шахту он не пойдет, останется с Дзюбой наверху, а я, если не боюсь – могу идти с Янченко.

Спустились в рудный двор, наполовину заваленный осыпавшимся грунтом, Янченко стал рыться в завале, я ему светил спичками, которые скоро кончились, а он ничего не нашел. Вылезли из шахты, в бывшей компрессорной нашли банку с соляркой, одолжили спичек у конвоя и снова в шахту. При свете факела узел, много больше первого, нашелся. Беру узел, иду впереди Янченко и думаю, ведь может дать по голове и уйти через сбойки. Встал и велел ему идти впереди, он начал подтрунивать:

– Что? Жим-жим?

Я не отвечаю, но полегчало.

Пришли обратно к оперуполномоченному, там уже Шура. Нам велели проверить, все ли вернули.

– Вроде бы все.

–Забирайте вещи и идите домой.

Дома выяснилось, что кое-чего не хватает, но это уже не столь важно.

После этого случая на окна установлены решетки.

Ежемесячно я ездил в Ягодный, возил деньги на содержание Елены у Авдеевых, возил уже очищенных, готовых к приготовлению куропаток.

Авдеевы обзавелись хозяйством, на кухне появился большой стол-курятник полный уже больших инкубаторных цыплят.

Наш начальник стройцеха Бородулин, после обвалившихся на него несчастий (сначала погиб один из его сыновей, потом сам Бородулин ехал в кузове машины, груженной бочками, получил травмы и инвалидность) уволился и уехал «на материк».

Вместо него появился новый начальник стройцеха Старостенков, попавший на Колыму прямо с фронта вместе с женой, тоже фронтовой медсестрой. Стройдвор наш переместился на новое место, к зоне мехцеха сделали пристрой, и зона стала единой для стройцеха, мехцеха и бульдозерного цеха.

У Павла Коротаева – нормировщика мехцеха, тоже появилась семья.

Его семья (жена и сын) после его ареста была выслана из Москвы в Уфу, сын уже учился в институте. Переехать на Колыму они отказались, а ссылка у нас была до особого указания, и когда это указание последует не знал никто. Поэтому он вступил в незарегистрированный брак с Брониславой Викентьевной Дубицкой, работающей бухгалтером, они уже ожидали ребенка.

У нас тоже возникло такое же ожидание.

Бронислава была дочерью художника портретиста Викентия Дубицкого, в 1898 году вольнослушателем закончившего Высшее художественное училище в Киеве, основавшего в Тюмени школу рисования.

Муж Брониславы был капитаном дальнего плавания, был арестован, и соответственно жена тоже была репрессирована по статье «подозрение в шпионаже».

Оказалась на Колыме, вестей о муже не имела.

Сам Коротаев прошёл Гражданскую войну в частях особого назначения, принят в члены ВКП(б) в 1918 году, сразу после демобилизации работал секретарем в отделе наркома просвещения Луначарского, тогда же окончил институт, специальность – инженер механик, в 1928 году был назначен преподавателем механики в военную академию им. Фрунзе. В 1934 году, после убийства Кирова, будучи в чине полковника, поссорился с ректором академии и сразу после этого в ночь был увезён из дома на «чёрном воронке». Прибыл на Колыму с пятью годами срока «по делу Кирова», а 1938 году ему предъявили ещё десять лет «за контрреволюционный саботаж» и требовали расписаться за новый срок, а после отказа от подписи (никакого саботажа не было и все нормы он выполнял), ему сказали: – Отсидишь и без подписи. Отсидел срок четырнадцать лет и дальше получил ссылку до особого указания.

С Коротаевыми у нас завязалась настоящая дружба, которая длилась на протяжении долгих лет до самой их смерти. Бронислава умерла в 1957 году от инсульта, когда они после реабилитации получили в Москве комнату с соседями, а Павел умер в 1964 году от рака печени.

Многие бывшие заключенные, оставшиеся на Колыме работать после срока, встретили свои семьи, обустраивались, кто как мог. В посёлке был водовоз, развозил воду на быке, причем этот бык не подпускал к себе никого, кроме него. У водовоза был больной желудок, и когда он привозил воду, заходил к нам погреться.

Шура иногда угощала его куропаточным бульоном.

Этот водовоз и доложил нам, что на конный двор из Магадана привезли кур и продают по триста рублей за штуку. Яйца нужны и Елене, и ожидаемому ребенку, поэтому опять заняв деньги я, побежал на конный двор и купил трёх куриц. Те, правда, оказались старыми и несли по два-три яйца в неделю, но и это было разнообразием.

 

 БУРХАЛА 1950-1951 годы

У нас объявился нечаянный домработник – Кирилл Кудрявцев, он освободился из лагеря, а жить было негде (я был с ним знаком ещё в лагере).

Поросенок наш жил уже в пристрое на улице, вот эту поросячью комнатку мы ему и отдали. Шура пару дней смотрела, как он делит свой сухой паек и пытается что-то приготовить, потом забрала этот паек, и он стал питаться с нами. Он был настолько рад этому, что, когда мы приходили с работы, полы были вымыты, печь растоплена, принесены дрова и вода, в общем налету выхватывал работу из рук Шуры. Даже пытался стирать, что ему было категорически запрещено.

Кирилл был родом из глухой деревни Тувинской АССР, старовер, убийство людей считал страшным грехом, поэтому от призыва на фронт отказался – дезертировал, за это и отбывал десятилетний срок. Был работягой, ничем не занимался только когда спал. Отсидев около четырех лет, бежал из лагеря, прихватив лошадь у геологоразведчиков, ушёл далековато, но заболел, идти дальше не мог. Забил лошадь и питался её мясом несколько недель. А дымок его костра и пришёл патруль охраны. Вернули Кирилла в лагерь, и он получил ещё 10 лет за побег и саботаж. Мне он также помогал в заготовке дров, двор всегда был очищен от снега.

Дочери Коротаевых было уже полгода, когда и у нас появилась наша Валентина. В возрасте трёх месяцев нам пришлось отдать дочь в ясли и кроватки наших Валентин стояли рядом. Часто в силу разных обстоятельств наши девчонки даже ночевали в одной кроватке. Главной нянькой у них была Елена. Как только она вернулась из Ягодного на летние каникулы, у нашего дома появились качели, их за ночь соорудили Белоплотов, Зайцев и Тяпинский. Качели на высоких столбах, на железных прутьях висели сидения в виде лодочек со скамеечками. Я это понимал так – дети тогда в посёлке были редкостью, а каждый скучал по своим где-то живущим детям.

По окончании учебного года я поехал к Авдеевым, чтоб забрать Елену домой. Они собирались в отпуск и предложили мне купить у них двадцать куриц по двести рублей за штуку и сто за петуха. Цена по колымским меркам вполне приемлемая, да и деньги в этой сумме у нас имелись. Куры молодые и уже неслись, оставалось только уговорить жену. Она, конечно же, неделю не соглашалась, говорила:

– Только подсобирала немного деньжат, отдай, а потом опять собирать по рублику!

Но наконец согласилась. Мы с Кириллом соорудили утепленный пристрой к дому с отдельной печкой, и я привез куриц. Появились яйца для еды и даже стали накапливаться в ящике из-под масла. Я как-то заглянул – вижу ящик уже полный, и в другом уже десятка три, спрашиваю:

– Для чего ты их копишь? Почему не продашь?

– Ну, где их продавать, рынка ведь нету…

Захожу в конце рабочего дня в бухгалтерию, там более десятка женщин, спрашиваю:

– Девушки! Яйца кому-нибудь нужны?

– Где! Где! И почем?

– По сто рублей десяток, под кроватью у Александры Петровны.

Вечером ящики опустели, даже пришлось ещё из гнезд пособирать. За пару месяцев мы вернули себе деньги, отданные за кур, и пришла мысль – куры-то инкубаторские, сами вряд ли цыплят выведут – через пару лет уже их надо будет на мясо пустить и решил я поэкспериментировать. Сколотил три тесных ящика, чтоб курица сидела плотно, на дно сена положил, сверху накрыл фанеркой с дырочками, прижал её кирпичом. На сено положил пятнадцать яиц, усадил курицу, накрыл фанеркой, придавил кирпичиком. Куры, конечно, сопротивлялись, но против кирпича были бессильны. Домашние говорили:

– Что ты зря кур мучаешь?

На что я ответил:

– Я десять лет отсидел и жив, а им то всего двадцать один день сидеть!

Результат был таков – одна курица передавила все яйца, а две других сообща вывели шесть цыплят, из которых два – были петушки, четыре курочки и от них пошло дальнейшее куриное потомство.

Ещё занялись разработкой участка под огород, огородили забором из жердей участок земли, земля была очень каменистая, пришлось выбирать камни и таскать за забор. Под окнами дома соорудил парничок, огородил его плетнем. На полную смену выписал и оплатил трактор с санями, привезли за два рейса дров с гари километрах в пяти от прииска, пилили и кололи с Кириллом в выходные дни. Третий рейс был за шишками, набили все мешки шишками и насыпали в короба, и для себя, и для кур.

Ещё в пору, когда я разбирал барак на Саганье, услышал разговор, что в этом районе жители собирают чёрную смородину. Отправив последние сани с шишками, я поднялся на крутую гору. Кустов смородины было много, но ягоды только завязывались. Так, место я нашёл и уже в конце августа прихватил рюкзак с вложенными в него ведрами, на попутке доехал до Саганьи, и пошёл на гору, но там уже все было обобрано.

Путь проделан порядочный и возвращаться ни с чем обидно, решил перевалить за эту гору и посмотреть на следующей сопке. С перевала спустился в распадок, кое-как продрался через ольховник на узкую шагов в шесть поляну, и первое что увидел: был нетронутый куст смородины с крупными, но не совсем зрелыми ягодами. Поляна была сплошь покрыта такими кустами, и я переходил от куста к кусту, подстилал свою куртку и стряхивал на нее с куста созревшие ягоды. Быстро набрал два ведра, одно поставил в рюкзак, второе нес в руках. Вышел на трассу и на попутке вернулся домой. Половину смородины отдали полковничьей жене в обмен на сахар, но варенья было достаточно, хоть по праздникам чаю попить, да и детям витамины. Кабанчика мы забили к зиме, половину мяса продали, половину оставили себе. Жизнь можно сказать налаживалась.

Годовой план прииск выполнил, и все вольнонаемные получили премию в размере полуторамесячного среднегодового заработка. Получила и Шура, а ссыльным это было не положено, мы не пользовались и льготами Крайнего Севера.

 

Год 1951

Ознаменовался этот год существенными изменениями в учёте. Все горные участки и подсобные цеха прииска переведены на хозрасчет. Плановый отдел, под руководством Робсмана, досконально изучив структуру приискового производства, определял списочный состав ИТР, служащих, рабочих каждого цеха, расход материалов и инструмента, амортизацию оборудования, то есть планировались все затраты на месяц, квартал, год. Доходная часть определялась по количеству выданной продукции в плановых ценах. Результаты работы каждого участка ежемесячно доводились до всеобщего сведения с помощью плакатов вывешиваемых в конторах участков или цехов.

Писанины добавилось во сто крат, и малограмотным сменным мастерам было очень плохо, и те, кто мог работать с документами брали их как бы на иждивение, помогая оформлять документы как положено.

Шуру перевели из торговли в подсобное производство, что для неё было лучше, и на работу ходить ближе, и помощь ей от меня была существенной, так как и Лютикову, я сдавал ей уже рассчитанные наряды с выведенной зарплатой для каждого рабочего. Ей оставалось составлять расчётные ведомости по зарплате.

Елена училась и жила уже в интернате – Авдеевы были куда-то переведены и уехали из Ягодного. Валентине было уже полгода и перемещалась она на всех четырёх конечностях и уже три месяца посещала ясли, а у Коротаевых Валентина ходила уже на двух ногах, ей уже был год!

Куры в курятнике здравствовали, несли яйца, кормились овсом и от цинги стланиковыми шишками. Снегур сделал мне широкие лыжи, за них я расплачивался куропатками, для чего они, собственно, и были сделаны.

Ходить за куропатками часто не удавалось, ходил редко, но с лучшими результатами, так как к старым двадцати патронам добавились новые, а в полученной от Шуриных родителей посылке с семенами редиски, свеклы, моркови, капусты и лука чернушки, было две коробочки с капсюлями. Были дни, когда приносил до тридцати куропаток, если пять-шесть, то день считался неудачным. Пытался ставить петли на зайцев, но добычу приносил домой редко, чаще находил только клочья кроличьих шкурок – добычу забирала лиса, а иногда и сама попадала, но уходила вместе с петлей.

Кирилла перевели на другой участок, и комната освободилась, но ненадолго. Сменный мастер участка, на котором я работал, попросил приютить бурильщика шахты, жившего у него квартиранта Сиригос Константина, грека по национальности, на период своего отъезда в отпуск. Костя у нас прижился и обратно к ним жить не пошёл. Он был выведен из шахты по медицинским показаниям, у него обнаружили силикоз лёгких и теперь он работал заведующим пекарней. Вскоре к нему приехала семья, жена и сын, а две дочери остались в станице Тацинской Ростовской области. Жили мы дружно, только кастрюльки были разные. Женщины очень сдружились и помогали друг другу.

 

Все ИТР и другое приисковое начальство – начальники политотделов, профсоюзов и т.п. пользовались бесплатными коммунальными услугами, не знали забот о топливе, мелких и крупных ремонтах в жилье и вдруг приказ по Дальстрою – всем все платно на общих основаниях, по единым для всех нормам.

Приказ почитали, наложили резолюцию – «В дело» и все продолжалось по-старому, уголь со склада списывали на паротурбинную, а дрова списывать некуда. Старостенков – начальник стройцеха запретил подвозить дрова кому-либо без оплаченных квитанций. Такое решение не понравилось начальству и Старостенкову стали строить козни. Придраться к нему было просто, он был неравнодушен к спиртному, его пару раз подловили в состоянии опьянения и предупредили, что после третьего будет увольнение из Дальстроя. Он испугался, на «земле» сын – студент, которого надо содержать, здесь дочь, жена – в ожидании следующего ребенка. Если по причине пьянства уволят, теряются все процентные надбавки и их снова придётся зарабатывать. Он заметался, что делать. Я ему посоветовал переехать в Бодайбо, так он сохранит свои надбавки, если ему трест «Лензолото» даст отношение на перевод. Дал ему адрес Шуриной тетки, чтобы его временно приютили.

Через пять лет мы с ним встретились, он работал прорабом на жилищном строительстве в Бодайбо. Жену Дору прямо с самолёта увезли в роддом, где она родила сына Сергея. Дора работала фельдшером в больнице, дочь Татьяна ходила в садик и жили они в приличной для тех мест и времен квартире.

Я отсутствовал дома дней пять, ревизовал по приказу управления правильность применения норм и расценок в стройцехе соседнего прииска. Вернулся и узнал, что в стройцехе новый начальник по фамилии Вырышев. Я сразу вспомнил Вырышева – начальника стройцеха прииска Пятилетка, у которого я был в 1943 году около месяца технарядчиком.

Этот месяц моей работы закончился неприятностью и моим возвращением в лагерь. В свободной комнате конторы стройцеха поселили двух экспедиторов и товароведа из торговли, а мне вменили в обязанности уборку конторы. Эти люди попросили убирать и их комнату, что я и делал. Они, видя мое доходяжное состояние, давали мне иногда хлеб и даже какие-то консервы. Так вот один из них, после грандиозной пьянки с их начальником, вечером ушедшим домой, обнаружил с похмелья пропажу карманных часов, якобы должных лежать на тумбочке.

Взялись хором за меня в присутствии Вырышева, утверждая, что кроме меня взять часы было некому. Никакие клятвенные заверения не помогли, отвесив мне несколько тумаков, Вырышев отправил меня в лагерь, и я снова оказался на вскрыше шурфов. Через три дня Вырышев звал меня обратно – часы нашлись, их унёс и вернул ушедший начальник – собутыльник, хотел подшутить. Я наотрез отказался вернуться, и вскоре был отправлен на Ларюковскую снаббазу.

Теперь мы с ним встретились как старые знакомые, не помянув об инциденте происшедшем в прошлом. Он видимо понимал, что от меня как от нормировщика многое может зависеть и для него.

С начала промывочного сезона из-за затяжного, против обычного, оттаивания отвальных песков прииск не выполнил план. Снова золотой налог на всю подсобщину, причём за каждый сданный грамм вольнонаемным и ссыльным поселенцам платили два рубля, а за каждый грамм свыше шести давали десять граммов спирту. Расчёт производился немедленно после сдачи. Иду я сдавать свой урожай, а в укромных местах меня уже поджидают знакомцы из лагеря, суют свои пакетики:

– На, сдай.

Сдаю, там же в кустах с ними рассчитываюсь спиртом и деньгами, а вечером по радио:

– Буш– 500, …600…, 800 процентов…

Эти проценты прицепили ко мне жену подполковника Тихомирова, Анну Ильиничну, экономиста планового отдела, не владеющую навыками промывки золота на лотке. Я брал её на свой участок, показывал, как надо держать лоток, но она нормы почти никогда не намывала. Я брал её лоток, набирал породу для промывки и частенько незаметно добавлял из своего кармана. Она потом сокрушалась, что мыть не умеет и, видимо, её золото уходит с лотка вместе с эйфелями

У меня завелась отдельная от Шуры сберкнижка и тетрадь учёта чужих денег. Заключённые за пять лет отсидки в одном лагере знали меня со всех сторон, и у кого приближалось окончание срока, тащили ко мне деньги на хранение.

В лагере могли украсть, отобрать, да и некоторые на себя не надеялись, боясь пропить. Так вот я и стал банкиром. Освобождались и получали перед отъездом свои деньги до копеечки, так как учёт велся строгий.

Заключенные уже могли переписываться с родственниками, правда, письма проходили цензуру в культурно-воспитательных частях. Заключённый, сменный мастер Егоров, москвич, сообщил мне, что написал своей сестре, чтоб она в мой адрес послала для него фотоаппарат со всеми фотографическими принадлежностями. Я его поругал, за то, что это он сделал без моего ведома, и по получении посылок хранить их у себя отказался. Тем не менее, посылки пришли, он их забрал и к своему освобождению заработал с помощью фотографирования более двенадцати тысяч рублей, которые хранил у меня.

За куропатками я всегда ходил один, партнеров не признавал. А вот за утками или гусями идти одному было нельзя, между вечерними и утренними перелётами можно было поспать.

Одному разводить костер и спать возле него, было опасно, были случаи, что беглецы из лагеря нападали, отбирали оружие и даже убивали охотников. Моим партнером по охоте на уток и гусей был Саша Сычев, бухгалтер в материальном отделе бухгалтерии прииска. Он был вольнонаемным, у него была семья – жена двое мальчишек и даже тёща. Он имел охотничий билет и законное разрешение на ружьё, которое носил открыто, а я своё всё ещё носил, пряча в мешке, в разобранном виде.

В марте нам повезло, наш дом был в конце посёлка в сторону Берелеха, дальше нас бывшая столярка, общежитие плотников и примерно через километр – помещение электроподстанции. Шла из Берелеха крытая утеплённая машина и остановилась напротив бывшей столярки. Водитель открыл капот и что-то там стал делать. Я поинтересовался, что он везет, тот ответил:

– Картошку везу в Ягодный на продажу.

Я купил у него мешок за пятьсот рублей, крупную мы поели, а мелочь оставили для посадки. Накайлил несколько ведёр земли, занёс в курятник для оттаивания, потом сделал пять ящиков, наклеил бумажных стаканчиков без дна, засыпал землю и посадил рассаду из картошки. Ящики поставил на скамью к окнам. Так началась посевная. Как только снег сошёл, и земля оттаяла на глубину штыковой лопаты, я выкопал углубления шириной в метр и длиной около пяти.

Шура нагрела бак и насколько ведер воды на печи в доме и на буржуйке во дворе, и мы залили эти углубления горячей водой, насыпав вниз птичьего помета, сверху насыпали вынутую до этого землю и сделали грядки. На них мы посеяли редиску и лук-чернушку.

Куры неслись, приносили пищу и доход, но вдруг я обнаружил, что они стали по одной исчезать. Началось расследование с засадой и обнаружилось, что охранники, выводившие на прогулку служебных собак, подходили поближе, спускали с поводка собаку, и та ловила курицу. Охранник отбирал у собаки курицу, сворачивал ей голову и прятал за пазуху.

Назавтра я взял ружьё и устроился в засаде. Ждал собачников, как только они появились и собака, спущенная с поводка, схватила курицу – я выстрелил в собаку. Собака затихла на земле, собачник кинулся к ней, а я крикнул, чтоб стоял на месте.

От охраны уже бежал командир дивизиона, оглядев поле боя, он приказал увести других собак и явиться к нему. На меня, было, поднял крик, грозя разными карами, но я сказал, что пугать меня бесполезно, пусть подаст в суд, там разберутся. На том все и кончилось.

В мае был завезён конский навоз для парника, в него были высажены пророщенные в тряпке семена огурцов. А в первой декаде июня на земле, оставшейся свободной после посадки свеклы и моркови, была высажена рассада картошки.

Появился новый начальник прииска Ткаленко Павел Иванович, пока без семьи. Принимая дела, облазил все участки и цеха, все закоулки прииска, причём не выражал никаких эмоций, ни удовольствия, ни неудовольствия.

Подписал акт приема-сдачи и дал заказ стройцеху на ремонт квартиры в доме, где жил бывший начальник прииска Наумов. Дней через двадцать, когда ремонт был закончен, Ткаленко внёс в кассу прииска стоимость затрат на ремонт. Потом встретил семью. Жена его стала заведующей клубом, дети были лет двенадцати и четырнадцати – сын и дочь.

Ткаленко никогда ни на кого не повышал голос, но умел так отчитать нерадивого или провинившегося, что те старались избегать в дальнейшем ситуаций, приводящих к вызову «на ковер».

В промывочный сезон было трудно представить, что Ткаленко хоть когда-нибудь отдыхает, в радиусе двадцати пяти километров было пять горных участков, от пятнадцати до двадцати действующих промприборов, и, если один из них останавливался, Ткаленко уже был там и не давал засидеться главному инженеру и начальнику производственного отдела.

В 1943 году, начав работать у Вырышева технарядчиком, я был обязан принимать от сплавщиков по Оротукану плоты крепежного леса, а потом сдавать его горным участкам, отстоящим в трёх километрах друг от друга по той же реке.

Приняв и сдав лес на участок при прииске, я шёл на другой участок, разделавшись с лесом там, также пешком возвращался обратно. Решил обратить эти переходы вдоль реки себе на пользу. Из иголок загнул и заточил три крючка, сплёл из конского волоса леску, сделал удилище из срезанной крупной ветки, из собственных волос сделал приманку виде мух и в первый же раз выловил шесть хариусов, сварил ухи без соли, но она была необыкновенно вкусной, так как я был в доходяжном состоянии.

Шёл на участок, ставил удочки, быстро сдавал там документы, возвращаясь обратно, останавливался и рыбачил, потом прятал в кустах удочки, шёл с уловом в свою каморку, варил уху и даже однажды на мою уху попал и Вырышев. Пришлось рассказать о рыбалке. И вот теперь, Вырышев вспомнил о тех моих рыбалках, спросил, не рыбачу ли я сейчас на Дебине. Я ответил, что до Дебина далековато и не хватает времени, вот если бы там огородить заездок, тогда можно было проверять его рано утром.

Вырышев ухватился за эту идею, подвёз туда воз жердей, дал мне «помогайлу» в длинных резиновых сапогах, и мы соорудили под перекатом заездок с двумя сплетёнными мной из лозы «мордами».

В первое же утро я притащил оттуда полное ведро рыбы. Вырышев намекнул, что неплохо бы угостить Ткаленко, я взял себе с десяток хариусов, остальное отдал Вырышеву.

Следующие два утра были пустыми, морды валялись на берегу уже кем-то выпотрошенные. Под воскресенье решил идти к заездку с вечера на всю ночь. Прихватил ружьё, авось утка налетит, пришёл к озеру, и засел за штабелем бревён, лицом к воде.

Просидел около двух часов, слышу сзади шум подъезжающей машины, стал наблюдать. Из кабины вышли слесарь из гаража и водитель, закурили и направились к заездку. Слышу, планируют:

– Сейчас тряхнем рыбки и к своим…

Я выхожу с ружьем:

– А я сейчас жахну и поползете…

– Вот, зараза, он и ночью не спит, все, все, уходим, – они пошли к штабелю, стали грузить крепежник и потом уехали.

Я вытряс обе морды, хариуса набралось около четырех килограммов, немного посидел, пролетела стайка чирков, сели где-то у заездка. К чиркам я подобрался благополучно, выбил пару, течение их принесло к берегу, так что почти и не замочился.

Пошёл по берегу дальше, увидел догорающий костер, около которого спит «медяник» из гаража, в ногах у него собака. Никто не шевельнулся, когда я прикуривал от костра, также никто не шевельнулся, когда я снял с куста одноствольное ружьё и спрятал в кустах поблизости.

Вернулся обратно к своему заездку и вижу картину, у штабеля бревён уазик, у заездка Ткаленко с моим мешком в руках, а Вырышев укладывал в этот же мешок ещё последних хайрюзков. Стало ясно, что рыбка, уготованная на именинный стол к первой годовщине моей дочери, уплывает.

Она и уплыла на уазике, а я ещё некоторое время сидел на берегу, потом проверил морды, набрал с десяток рыбок и подался домой.

Перед тем как пойти домой, увидел мечущегося по берегу медяника, тот искал ружье, недоумевая, куда оно могло подеваться, ведь он спит «чутко» и услышал бы, если бы кто-то подошёл, да ведь с ним была его собака, которая ни в жисть к нему никого не подпустит!

Я посмеялся, достал из кустов ружье и отдал. Видели бы вы его физиономию…

Хозяйство росло, три курочки водили десятка три цыплят, корм для которых тоже ничего не стоил, привозили с конного двора несколько возов навоза, высыпали на солнышке, поливали водой, и стоило расшевелить кучу лопатой, цыплята наедались червячками, так что и оставались на куче, снизу и сверху тепло и сытно. Излишки яиц продавали, уже дешевле, но доход все равно был, стали появляться вещи, даже я уже привыкший к ватнику как к собственной шкуре, мог надеть шевиотовый костюм, а вот на уговоры, хоть по праздникам надеть галстук, не действовали, не терпел этих удавок.

 

С десятого августа ночами стал появляться иней, вскоре и снежок стал пролетать, подошла уборочная. Редиска давно от двух посевов была съедена и роздана друзьям, нарыли немного моркови, немного свеклы, двадцать два ведра картошки некрупной, но и не мелкой.

По прииску пошел разговор вроде того, что этому кулаку не жить, куропаток навалом, огурцы у него и редиска, а теперь и картошка есть, да и кур целый табун. Обидно за «кулака», но успокаивал себя тем, что я сам все это вырастил и семья моя не бедствует, а ведь ни одно это «трепло» не подумало, а когда этот кулак спит?

Оперуполномоченные старший Гречко и другой Юркевич знали, что у меня есть ружье, но не забирали, правда однажды Юркевич велел мне сдать ружьё. Я принёс его вместе с двадцатью патронами, нечищеные стволы Юркевич велел дневальному вычистить. Через пару дней меня вызвали опять, и Юркевич поведал, что расстрелял все мои патроны по табунку куропаток и ни в одну не попал.

– Как же ты стреляешь из такой кочерги, такой хлам мне не нужен, забери.

 

Осенью по первому снежку я пошел за куропатками, перевалив через сопку я увидел большую палатку дровозаготовителей, все были возбуждены, со стороны казалось, митингуют, оказалось они гонялись за подошедшим к палатке медвежонком, но оружия у них не было, да и убежал он быстро увидев толпу людей, я побежал за ним по направлению указанному митингующими, но увидел, что он метрах в ста от меня, причем бежит чуть не кувырком вниз.

Преследовать я не стал, да и темнело уже. Пошёл домой, зашёл к Сычеву и договорился, что утром мы вместе пойдём на охоту за медвежонком. Утром Сычев по какой-то причине идти отказался. Пришлось идти одному. Вышел на след медвежонка, он петлял по низу распадка в сторону участка Встречный и привёл к разоренному шалашу, где обитала охрана дровозаготовителей, там валялись разодранные тряпки, выкопанные консервные банки. Спустился от шалаша к ключу и метрах в тридцати увидел медвежонка, увидел и он меня.

Толстый пень, за которым был медвежонок, я пробовал обойти осторожно и стрелять, как только получится увидеть медвежонка, но он затеял со мной игру, я обходил пень, и он обходил, и достать его было невозможно. Вскинув ружьё к плечу, я не стал двигаться, стал ждать, когда медвежонок выйдет сам. Дождался, медвежонок попытался перебежать за другое дерево, тут я его и прихватил.

После выстрела он немного подрыгался и затих, я долго ждал, хотел убедиться, что он убит. Убедился, а когда, перекурив, хотел его поднять, то это оказалось сложно, поднять то можно, а нести до трассы – нет. Вырубил две лиственнички, связал их, чтоб сильно не разъезжались, положил на эту волокушу медвежонка, привязал и потащил. До трассы было с километр, но сил не хватало, отдыхал через каждые двадцать метров.

Кое-как выбрался на трассу, а до дома ещё больше двух километров. Решил пока не отдохну, дальше не шагу. Сел на кучу грунта, закурил. С уклона показалась машина с углём, шофёр затормозил:

– Чего несешь, землячок? Ты с Бурхалы?

Я ответил:

– Да, с Бурхалы, а тащу сам видишь – собаку.

– Хороша собака!

Помог мне загрузить тушу в кузов и остановил у моего дома. Ободрать и разделать помогали Зайцев и Белоплотов, пока возились, Шура успела нажарить сковороду печени и сковороду мяса. Шкуру я растянул в дровяном сарае, мясо занесли в дом. Сковороды очистили очень быстро, мясо было необыкновенно вкусным.

Медвежонок был второгодком, и веса в нём было не менее пятидесяти килограммов. Назавтра приличный кус мяса я отнёс оперуполномоченному, про медвежонка они все равно бы узнали, а как отреагируют – неизвестно, неприятностей не хотелось.

Ещё заднюю ногу (окорок) Шура запекла в тесте и отправила Елене в интернат. Пришел ответ, что мясо ели все шесть живущих в комнате девчонок и несколько подружек, не живущих в этой комнате, всё съели, всем понравилось, но никто не определил, что это было за мясо. Вскоре меня встретил Юркевич, поблагодарил за мясо и спросил, не продам ли я ему шкуру. Я сказал, что обменяю на две коробки пороха. Обмен состоялся через его дневального в тот же день.

Примерно через месяц Юркевич убил нашего подсобного рабочего из столярки слабослышащего по имени Иван, которого мастер Алешкин послал наломать веток на веник-голик. Парень перешёл трассу и пошёл к кустам, когда проезжавший на машине Юркевич заметил его, на звук машины и окрик парень не отреагировал и продолжал идти в сторону леса, тогда Юркевич выстрелил. Его списали как убитого при попытке к бегству.

Но вскоре Юркевич погорел, оказалось, на его счёту был не один этот Иван, были и другие, и вот случай привёл его к краху. Ехали они, как всегда нетрезвые, на машине и в семи километрах от Бурхалы был барак, где жили малосрочники, ремонтные рабочие автотрассы. Недалече от этого барака заглохла машина, водитель залез под капот, а опера двинулись в барак.

Дневальный, увидев вошедших со звёздочками на погонах, скомандовал:

– Внимание!

Все должны были встать. Все и встали, кроме одного спящего на нижних нарах. Вот этого спящего и прикончил Юркевич, выстрелив прямо в грудь. Убитый оказался сыном генерала из Московского военного округа, парень часто получал посылки, делился с товарищами, и они нашли способ сообщить отцу, как погиб его сын. Генерал организовал судебно-медицинскую экспертизу, и Юркевич получил десятилетний срок.

 

 БУРХАЛА 1952 год

Новый 1952 год встречали весело и дружно, гостей было много: Коротаевы, Шкуркин, Сиригосы, новый зам. главбуха Чеснок Николай Иванович с женой Натальей и дочерью Жанной, Сычев с женой и тещей, Белоплотов, Зайцев, Тяпинский. Тесновато, но компания душевная, все друг друга понимали и уважали. Состыковали два стола, для сидения приспособили доски, уложенные на табуретки, и разместились. Дети были накормлены на кухне и занимались игрушками, правда игрушки были малочисленны и в основном сделанными вручную (напиленные кубики, дощечки, шитые куклы и поросята, тряпичный мяч), но, тем не менее, дети ими играли и к столу не подходили.

Закуски были наготовлены женщинами, у нас, конечно, были куропатки, картошка, винегрет, капуста квашеная, грибочки. Спиртного было запасено с избытком, нам запасать это было просто, то, что мы получали по норме, использовалось только в медицинских целях, в семье пьющих не было и к Новому году накопилось достаточно. За столом к питию никого не принуждали, кто хотел выпивал, кто не хотел – не выпивал.

Пели песни, танцевали. На следующий день продолжили праздник уже у Коротаевых, но в значительно меньшем составе, после застолья мужчины разыграли пульку, женщины навели порядок и разошлись – завтра рабочий день.

Трудовая дорожка с годами накаталась так, что ухабов на ней почти не случалось. Для охоты, кроме трех в месяц дней на лесозаготовках бывали дни, когда можно было встать на лыжи и в рабочий день.

Вырышев, ОТиЗ и бухгалтерия знали, что я всегда все сдам вовремя. Бирку на табельной доске перемещала Шура, и в дни среди декады можно было поохотиться. В распадках попадалась белка, когда скопилось десятка три шкурок, я сумел их выделать, и сшили шапку с длинными ушами для Елены.

Часть шкурок сдали в обмен на нитки мулине для вышивания, чем увлекалась Елена. Даже когда электрическая лампочка еле горела, она ставила стул на стол, садилась с пяльцами под самую лампочку и вышивала. Когда она сдавала шкурки в обмен на нитки в пушнозаготовительной конторе в Ягодном и на ней была беличья шапка, приемщик начал спрашивать, где она взяла шкурки, и кто папа. А через пару дней меня вызвали в кабинет Ткаленко. Там присутствовал незнакомый мне человек, который стал говорить мне, как я смею мягкое золото не сдавать, переводить на шапки. Отвечаю, что я ссыльный, охотничьего билета нет, сдать шкурки – значит, лишится главного своего кормильца – раздолбанного ружьишка, а шапка для дочери, вещь на севере необходимая.

Заметив, что Ткаленко наблюдает за разговором, человек смягчился и сказал:

– Пиши заявление о вступление в общество охотников, заключим договор на сдачу пушнины и куропаток, получишь охотбилет, сможешь купить нормальное ружье и у нас зарегистрируешь.

Договор заключили на шестьдесят белок, десять горностаев и сто куропаток, и в конце недели я должен явиться к нему за билетом и ружьем, а если его не будет, я должен буду подойти к председателю общества охотников.

В пятницу я подъехал к пушнозаготовителю, но его нет, а в обществе охотников мне отдают мое заявление с резолюцией начальника райотдела милиции:

«Возражаю».

Кладу заявление в карман и домой. В воскресение в Ягодном, на рынке, встречаю этого пушнозаготовителя, показываю ему заявление с отказом и прошу порвать договор. Он рвать отказывается, заявление забирает и просит подъехать к нему на следующей неделе. Когда я снова приехал к нему, на заявлении уже читалось

«Не возражаю, как исключение».

Получил билет, купил и зарегистрировал ружье Иж, 16 калибра, патронташ, патроны, капсюли, порох, дробь. Таким богатым я никогда не был. До окончания зимнего охотничьего сезона я почти рассчитался по договору и имел доступ ко всякому дефициту, который давали за сданную пушнину.

Цеховой хозрасчет и его результаты отражались на плакатах. А моя работа иной раз осложнялась начальником ОТиЗ, вмешивающимся в дела, в которых не разбирался. Обычно его претензии заканчивались криком:

– Я член партии, а ты не забывай – кто ты есть!

На что я отвечал:

– Партийный билет не для того, чтоб им махали на каждом углу по поводу и без повода.

Потом он назначал проверки, что редко заканчивалась найденным недочетом или ошибкой, что бесило его ещё больше.

Но тучи налетели неожиданно и сразу с двух сторон. В начале марта в мехцехе на стене плакат, возвещающий, что в феврале стройцех сработал с убытком в семь тысяч рублей. Как же так? Наряды и материальные отчеты в бухгалтерии ещё не были, а убытки обнародованы!?

Меня это зацепило за живое, и я пошел к начальнику политотдела:

– Снимите все плакаты, я уже один снял, а если хоть один ещё будет висеть – отправлю этот в политотдел управления с докладной запиской.

Плакаты сняли, но главбух Фурман положил камешек за пазуху, т.к. сведения в политотдел давал он.

В апреле новое ЧП. Прииск, не найдя на своей территории подходящего леса для крепежника, влез на территорию нового прииска Верхний Дебин без порубочного билета. За зиму лесозаготовщики вывезли по льду реки более трех тысяч кубометров леса.

В нарядах лесорубов, подписанных десятником Лукьяновым и утвержденными к оплате начальником стройцеха Вырышевым, значилось:

«Лесонасаждение до тридцати кубов с га», в соответствии с этим применялись нормы и расценки. В конце марта надо было заканчивать работы на этой деляне, начали портиться дороги, надо было оформить порубочный билет и сдать деляну лесничеству.

Срочно был направлен в лесничество Лукьянов с соответственными «смазочными материалами» и в первых числах апреля привез порубочный билет на тридцать три куба с га. В нарядах на заготовку леса в апреле, по согласованию с Ткаленко и во избежание конфликтов с лесничеством, было решено описание работ не менять, оставить те же тридцать кубометров с га.

После майских праздников появились ревизоры с проверкой оплаты труда на лесодровозаготовках от управления инженер ОТиЗ Бабинов и лесотехник. Прошнуровали наряды с октября 1951года до мая 52 года, подсчитали 3800 кубов заготовленного леса.

И когда сверили с порубочным билетом, не обращая внимания на дату его выдачи, насчитали и отразили в акте – «По вине нормировщика Буш Г.П. была выявлена переплата в сумме 3267 рублей» с рекомендацией руководству прииска «взыскать с Буш Г.П. сумму переплаты». Акт, напечатанный в четырех экземплярах, подписали оба ревизора и предъявили на подпись мне. Заявив, что дураков нет и показав им дату порубочного билета 5 апреля 1952 года, я от подписи отказался, они стали настаивать. Тогда я на месте подписи написал:

«Смотри ниже», а ниже написал – переплата произошла по вине администрации прииска, производившей заготовку леса без порубочного билета и старшего лесотехника не контролирующего безбилетные вырубки», под этим я и расписался.

Тут мне пришлось выслушать кучу самых кислых слов, мне пообещали ещё до меня добраться и укатили, оставив один экземпляр акта Ткаленко. Вскоре я увидел этот акт у Ткаленко под стеклом на столе без каких-либо резолюций. Вычетов с меня не последовало, так как Ткаленко признал свою вину в этом деле, человек он был на редкость честным и порядочным.

Дочь Елена окончила школу хорошо, и стоял вопрос о вывозе её для дальнейшей учебы в педагогическое училище в город Киренск. Решили, что Шура берет отпуск за три года и поедет с детьми навестить родителей и устроить Елену на учебу.

Шура написала заявление на отпуск и пришла домой в слезах, главбух Фурман написал на её заявлении – отпуск с последующим увольнением, что было равносильно разводу без участия ЗАГСа.

Это он начал мстить за снятые плакаты. Приказ был подписан в отсутствии Ткаленко, главным инженером прииска Везденеевым. На руках у Шуры была выписка из приказа и с ней я поехал в Ягодный к главбуху Гороновскому.

Реакция была такой: «Почему это он распоряжается за управление и Дальстрой».

Узнав причину такой резолюции Фурмана, он через полчаса вручил мне выписку из приказа начальника управления, где значилось, что отпуск будет с возвратом на прежнее место работы.

Фурману осталось подчиниться, хотя выражение его лица говорило: берегись!

Шура получила отпускные, собрала детей и уехала. Огородом я занимался уже без них, рассада картошки на окне уже зеленела и кустилась. Помогал мне временно живущий у нас тракторист Кирилл Таран, только освободившийся из лагеря. Мужик был крупный, красивый лет тридцати пяти.

За яйцами к нам захаживали разные люди, и одна из них Зоя Федоровна стала заходить чаще, надевала халат Шуры, мыла посуду и наводила порядок в комнатах. Вскоре Кирилл стал у меня появляться реже, а потом и вовсе перебрался к Зое Федоровне и её сыну Игорьку.

В огороде картошка немного примерзла, шестого июля выпал иней, но три мешка я все-таки накопал, был хороший урожай лука Кабо, была мощная зелень. Я собрал четыре охапки лука, зелень обрезал, промыл, порезал и засыпал солью, получилось почти два ведра соленой зелени, а головки решил замариновать, так и сделал.

Зарплату свою я во время отсутствия семьи подкопил и даже купил шестимесячную свинью, а кур было уже под сотню.

Квартирант наш Сиригос получил разрешение на выезд на материк с семьей, и они быстро собирались. Пекли пирожки в дорогу, я зарубил двух кур, для того же.

Утром они уехали в Берелех, а через час мне принесли телеграмму, что мои прилетают и надо встречать. Я сел на попутку, предварительно получив пропуск, и поехал. Километра за три до Берелеха у машины лопнуло колесо, и я пошел пешком, пришел уже затемно, и у здания аэропорта услышал знакомые голоса Сиригосов и повара Антилавы, тоже выезжающего к семье.

Пришлось ночевать в гостинице на одной кровати с Костей Сиригос. Утром я встретил своих отпускников, а Сиригосы и Антилава улетели на этом же самолете.

К обеду мы были дома, Шура рассказала, что Елена поступила в педучилище в Киренске, была устроена на квартиру к знакомым, с оплатой за проживание и питание, отработала в колхозе со всеми студентами.

Вернувшись из колхоза, узнала, что отчислена (видимо, требовалась взятка). Шура забрала её и увезла к родителям в Бодайбо, а потом девчонки с её курса писали, что преподаватели её вызывают на уроках. В поселке, где жили родители Шуры, её взяли в пошивочную мастерскую ученицей.

Шура, почти без препятствий, но при очевидном недовольстве Фурмана, была вызвана на работу за неделю до окончания отпуска. Прошли ноябрьские праздники в нашей дружной большой компании, за праздничным столом был оценен мой маринованный лучок, хотя Шура не решалась ставить это блюдо на стол. После праздников мне был предоставлен отпуск на полтора месяца, ссыльным дополнительный отпуск по льготам Крайнего Севера не полагался.

Выезд не разрешался, и я решил использовать свой отпуск для охоты с утра до вечера, уходил затемно и приходил также. Бил белку, ловил в капканы горностаев, стрелял куропаток, и даже моим трофеем стала рыжая лиса. Сдал по договору больше ста пятидесяти белок, тридцать три горностая, почти триста куропаток, получил премию триста рублей и ордер в магазин на цигейковую укороченную шубу, она была длиной до колен, но в ширину мне великовата. Выкупил я её за девятьсот шестьдесят рублей, принес домой и повесил, привыкший к телогрейке и бушлату, в ней я чувствовал себя неуютно.

Применение ей нашлось быстро, зашел ко мне Шкуркин, я похвастался, а он надел её, и она оказалась точно на его фигуру. Он был пониже меня и полнее, на мне эта шуба висела, как на палке.

– Продай!

– Бери, только с оплатой моего проезда в Ягодный и обратно.

Он отдал мне тысячу рублей, и довольный ушел.

После отпуска выхожу на работу, а мое место занято дамой средних лет с существенной округлостью животика. В отделе кадров мне сказали, что предлагают мне другое место, например в бухгалтерии. Я отказался, на табельной доске повесил свой номерок на присутствие на работе и ушел домой, вечером пришел и перевесил на уход с работы. Так я ходил несколько дней, пока мой номерок не исчез с доски совсем.

Захожу в отдел кадров, спрашиваю:

– Я уволен?

– Нет.

– Почему убрали номерок?

– Но ты, же не работаешь.

– Почему не уволите, как не работающего?

Замялся и не ответил.

РКК прииска решения по моему восстановлению не приняла, сославшись на то, что мое место было занято по приказу управления, и решить восстановить ли меня на прежнем месте работы может РКК управления. Я – туда. Там тоже в восстановлении отказали, мотивируя тем, что образование присланного на мое место сотрудника больше соответствует занимаемому месту. Я обратился в райком профсоюза, они разрешили обратиться в суд. Отвез я туда заявление и вскоре появился из отпуска Ткаленко.

Узнав в отделе кадров о моей строптивости, вызвал меня к себе и сказал;

– Был бы я здесь, этого бы не допустил. Ведь сначала на твое место был назначен другой человек, и главная его функция была – осведомитель. Нашел бы работу и этой беременной даме, но сейчас я её тронуть не могу.

Договоримся так, пока иди в бухгалтерию, этого осведомителя я планирую отправить нормировщиком на Боковой, он, конечно, откажется и у меня будет возможность отправить его назад в управление. Дела от него придется принять тебе, а дама скоро уйдет в декретный отпуск и там будет видно.

Я согласился, и вскоре пришла повестка в суд. У секретаря, под расписку вернуть, выпросил тот акт о лесозаготовках, который я отказался подписать, а написал свое мнение и как в воду смотрел. Представителем от управления был тот же Бабинов, которому я отказался подписывать акт. Суд склонялся в мою сторону, но Бабинов вынул последний козырь тот самый акт ревизии, но без моей приписки.

Судья, просмотрев предоставленный ему документ, воскликнул:

– Вот, оказывается, в чем дело!

Я попросил его посмотреть, нет ли в конце акта, каких-либо подчисток, он посмотрел на свет и ответил, что есть. Тогда я передал судье свой экземпляр акта, и суд ушел на совещание. Суд вынес решение о восстановлении меня на работе с оплатой вынужденного прогула за счет начальника ОТиЗ и начальника отдела кадров.

А вскоре произошло то, что предрекал Ткаленко, инженер-осведомитель был отозван в управление, а я принял от него дела, даже с повышением оклада.

Льготы Крайнего Севера на ссыльных не распространялись, ни коэффициент, ни северные надбавки нам не начислялись. Какой-то ссыльный по образованию юрист поднял этот вопрос в Народном суде. Суд вынес решение начислить и выплатить надбавки за три предыдущих месяца и выплаты надбавок впредь.

Это было счастье и большая победа бесправных людей. Заявления в нарсуд потекли рекой. Закончилось дело тем, что Дальстрой выдал приказ о начислении надбавок ссыльным с первого января 1953 года.

Появились у меня и общественные нагрузки – председатель охотничьей секции и секции огородников. С двух выставок огородной продукции призы – будильник и томик поэм Некрасова.

Огород расширялся и удобрялся конским и птичьим навозами. Огурцы, свекла, морковь и зелень росли хорошо. Капусту засаливали на зиму, но главным овощем, семена которого берегли как драгоценность, была картошка.

Весной и осенью во время перелетов уток и гусей почти не спал, охотился на пару с Сычевым. Но потом произошел случай, который сказался негативно на наши совместные охоты. Один из последних наших походов закончился тем, что мы, настреляв двадцать две утки, сложили в мой мешок, так как Сычев свой забыл, уже шли к трассе, чтоб уехать на попутке в поселок. На поляне вспугнули глухарей и настреляли семь штук, сложили опять в мой мешок.

Я его нес, с пригорка Сычев увидел стаю плавающих уток, и, не слушая мои протесты, побежал туда, пообещав прийти к домику обходчика. Я дошел до этого домика, обходчик угостил меня жареными грибами и чаем, Сашки я так и не дождался, пошел к трассе. Долго стоял у трассы, пока не подошла машина, шедшая в противоположном направлении, и рабочий, сошедший с этой машины, сказал, что видел Сычева ехавшего в машине в сторону поселка.

Я потихоньку побрел с тяжелым мешком по трассе в надежде, что меня подхватит попутка, но её не было. Так я тащился до поселка километров одиннадцать, а когда шел уже по поселку увидел Сашку с детьми, идущими из бани. Высказав ему, что я о нем думаю, разделил уток и глухарей, но глухарей разделил не поровну, одного отдал Коротаевым.

Пробовал на реке Дебин на мушку ловить хариуса, но уловы были небольшими, да и необходимость отпала, стали продавать с машин свежемороженую селедку, а ближе к лету – кету и муксуна. Продукты питания для нас перестали быть лимитированными, было свое мясо, куры, дичь, яйца и овощи.

Заготавливали грибы и ягоды. Правда доставалось ногам, спине и часто приходилось жертвовать сном.

Был у меня один знакомец, звали его Григорий Плетнев, а кликали «кулак», за то, что он работал всегда один, никогда ничем, ни с кем не делился. Оставались ему около полутора лет отбывания срока, когда он пришел ко мне, и попросил взять на сохранение его деньги.

Я было хотел направить его в сберкассу, но он отказался, сказав, что неграмотен, и я положил его деньги на свою книжку. Денег было около четырех тысяч, ежемесячно он стал приносить по двести рублей, чтоб дополнить вклад. Было ещё на шестьсот рублей облигаций. Освободившись, он поймал меня на улице и попросил шестьсот пятьдесят рублей срочно, мы пошли к сберкассе, но она была закрыта, пришлось мне занимать у сотрудников в конторе. К вечеру прибежал Гришка уже ко мне домой и сообщил, что уезжает домой. Я спросил, а как же деньги? Он, уже убегая, прокричал, что пришлет адрес, куда выслать.

– Тебе же не хватит шестисот пятидесяти рублей!»

– У меня уже только сто пятьдесят, пятьсот я отдал за то, чтобы меня взяли на этап до Владивостока, как-нибудь доберусь.

Через месяц получил письмо с адресом, по которому следует отправить деньги. Перевел я ему деньги и ценным письмом облигации, на что получил спасибо за деньги, и «на кой ты выслал облигации, мог бы оставить себе за хлопоты».

Таким же образом хранились у меня деньги Кирилла Кудрявцева, так же по его просьбе отправлялись ему.

 

 Прииск Бурхала. 1953 год

В 1953 году началось массовое амнистирование заключенных, появились трудности с расселением освобожденных из лагерей. Селили их, где только было возможно, в сторожках, в старых складах. Освобождались «враги народа» и уголовники, начались грабежи и кражи. За свой дом я был отчасти спокоен, в одной из комнат у меня был постоялец из руководства шахтой, по фамилии Капусткин. Работы с амнистированными было много, многие уезжали домой, и приходилось срочно производить расчеты в течение трех дней, а списки были огромными. Работать приходилось по 16 часов, хотелось помочь людям скорее покинуть этот чудесный край, куда они попали не по собственной воле. Вот уже почти в 3 часа ночи я пришел домой, мои спали, а постоялец открыл мне дверь и предложил поесть жаркое, которое он готовил, видимо, тоже пришел недавно. Мы с ним поели, я стал пить чай, а он по своей привычке попил из бочки холодной воды, пошел спать. Я спать не хотел (может быть от переутомления), достал книгу и стал читать. Через некоторое время услышал под окном хруст снега, отдернул занавеску, а в окне через стекло чья-то физиономия. Схватил из угла пустое ружье и выскочил на улицу. Один мужичок уже почти забежал за столярку, второй бежал мимо сарая к трассе. Я крикнул:

– Стой-стреляю! – остановился…

– Иди сюда, – прошел, остановился поодаль, как раз тот, что заглядывал в окно.

– Чего тебе надо? Зачем в окно заглядывал? Грабить пришел?

– Нет, что ты, так просто, любопытно, что так поздно, а свет горит.

Выскочивший на шум Капусткин, предложил навалять ему по шее, я отказался, знаю, что связываться с этой братвой не стоит, чтоб не усугубить свое положение.

А задержанному сказал:

– Иди, бить мы тебя не будем, но адрес этот забудь и дружкам скажи, чтоб носа не совали. Любой из вас, при очередной попытке, отсюда не уйдет. Вот ты еще собирался, а я уже знал и ждал тебя с ружьем.

Он пошел через трассу на склад, а мы пошли спать.

Утром вышел из дома, чтоб идти на работу, подбегает ко мне сторож со склада и, попросив закурить, тихонько мне говорит:

– Георгий Павлович, я услышал, как они говорили, что тебя надо на перо посадить, так что берегись.

Я вернулся домой, немного переждал и пошел все-таки на работу с заходом на склад. Там почти все спали, двое умывались, а «мой дружок» сидел на нарах и курил. Я его поманил пальцем, он поменялся в лице, подошел.

– Вот что, «братишки», я решил зайти и попроведать вас, предупреждаю, если что-то против меня сделать собрались, подумайте, как бы обратно в зону не вернуться лет на пятнадцать!

– Да что ты, кто тебе сказал? Ты нам ничего плохого не сделал!

– Ну, тогда я пошел.

Через несколько дней этот «дружок» в столовой ударил стеклянной банкой охранника в висок и убил. Я видел, как его отмутузили и уволокли в свое помещение охранники, сдается мне, что живым до зоны он не дотянет.

Немного позднее нас все-таки обокрали, среди бела дня, моим же ломиком выбили замок, вынесли все что попалось, видимо, торопились. Украли в основном одежду и отрезы ткани. У Капусткина хромовые сапоги и кое-что из одежды, вскрыли большой чемодан, а рядом стоял маленький чемоданчик с деньгами и облигациями «золотого займа», он так и остался не тронут.

Дня через три я уже знал, что грабителей было трое, кто не сказали, но сообщили, что один увез свою долю в совхоз Таскан, поехал на сенокос, второй – своей любовнице в соседний прииск, третий – повезет свою долю на Левый берег продавать на рынке.

В день кражи было подано заявление участковому оперуполномоченному с перечислением украденного. Третьего сняли с автобуса с чемоданом наших вещей. Это была небольшая часть вещей, а остальное не нашлось. Правда, на участковом Капусткин увидел свои хромовые сапоги, но претензий предъявлять не стал, это тоже было чревато последствиями…

Эти мои находки краденного аукнулись мне в ноябре. Пошел я за куропатками, да петли проверить, сходил не очень удачно, возвращался без куропаток, но с двумя зайцами, которым связал задние ноги с передними и повесил себе на плечо вместе с ружьем. Возвращаясь, сломал лыжу и нес лыжи в руках, пробираясь по глубокому снегу. Было уже совсем темно, когда я подходил к дому, разглядел у забора сани, в которые запряжен бык. Подумал:

– Что это водовоз так поздно?

Прошел мимо – у входной двери два человека – думаю, значит, Капусткин и водовоз

Поставил в угол лыжи и к двери – перед грудью рука с ножом. Один командует другому:

– Снимай зайцев!

А сам сдергивает с меня ружье, уперев ствол в меня, командует:

– Иди на трассу.

До трассы метров сто, иду медленно, слушаю, не щелкнет ли курок моего старенького ружья, пока ничего не услышал. Вышли на трассу.

– Иди туда! – это, значит, совсем из поселка.

Я не двинулся, принялся выяснять, что им надо. Они стоят спиной к поселку, я – лицом. Напряженно вглядываюсь в темноту, вдруг под фонарем прошли двое, прислушался: Сашка Сычев с женой. Им до нас оставалось пройти метров десять, я ухватился за ружье, дернул на себя и крикнул:

– Сашка! Выручай!

Падая, уронил и своего конвоира. Второй – с зайцами, увидев, что бегут люди, бросился бежать, а мы начали бороться, напавший на меня тянулся к голенищу, где был нож, а ремень моего ружья, ограничивал его попытки.

Подбежавшему Сашке нападавший сказал:

– Не лезь, Сашка, а то и тебе будет плохо, – но, увидев, что еще бегут люди, бросился бежать в сторону моего же дома, к огороду, уже стал перепрыгивать изгородь, когда я в запале выстрелил. Он упал камнем в снег, и наступила оглушительная тишина, пришла мысль: «Убил, теперь новый срок!..»

Немного оклемавшись, я вспомнил, что ружье заряжено на куропаток дробью, а он в ватной телогрейке. Попросил Сашку сходить за участковым, сам перезарядил ружье и подошел к забору, посмотрел – лежит в яме между забором и сугробом. Минут через десять мой подранок задвигался, поднялся и шагнул в мою сторону.

– Ложись, в стволе пуля!

– Забоишься стрелять, не будешь!

Я не забоялся, выстрелил в забор дробью, он лег. Подошли участковый и Сашка, налетчик стал изображать пьяного, был обыскан, но ножа при нем не нашли. Участковый велел мне идти с ними в участок, я попросил дать мне время переодеться и попить чаю. В участке мне было велено написать все, что произошло, написал. Назавтра опять вызов к участковому – пришел уже капитан ОББ (отдел по борьбе с бандитизмом) попросил снова все написать и спросил:

– Как же ты ему ружье отдал, ведь он был безоружен? Ножа у него не нашли.

– Я, думаю, он его выбросил там же в огороде, здесь недалеко, пойдемте, поищем.

Искать долго не пришлось, метрах в трех от его лежки дырка в снегу, несколько лопат снега откинули и вот он – нож!

Вернулись в участок, при входе молодой парнишка ко мне бросился, упал на колени:

– Прости нас!

Оказалось, это второй «с зайцами». За три месяца до суда эта пара не давала нам проходу, подходили ко мне, приходили на работу к жене, просили прощения. Их обвиняли по статье за бандитизм, я спросил перед заседанием, можно ли изменить им статью на хулиганскую. Мне ответили, что если я покажу, что они были пьяными, то это будет другая статья. Я так и сделал, услышал слова благодарности, но смотреть в их сторону не мог.

Был еще один случай в моей жизни, который едва не вернул меня из ссыльных в заключенные. Была у меня привычка, как оказалось плохая, отвечать на приветствия и по телефону: с праздничком!

Так вот фраза «С праздничком» не к месту прозвучала в день смерти Сталина, о данном факте я еще не знал, но был вызван в политодел, где меня спросили, кого это я поздравлял в такой день. Пришлось всем, кто со мной когда-либо общался подтвердить, что это мой стиль приветствия. Фуу… Кое как отделался от этого происшествия, навсегда забыл эти слова, за которые тогда опять мог загреметь в лагерь лет на десять.

 

Во второй половине 1954 года началась реабилитация осужденных по делам УНКВД, один за другим покидали «Чудную планету» реабилитированные. Человек 10 уехали и с нашего прииска. Отправил и я свое заявление на пересмотр дела в Верховную прокуратуру СССР и в Верховный суд. От обоих получил извещения, что мои заявления направлены в прокуратуру Иркутской области, откуда мне и следует ждать результатов. О своих хлопотах я сообщил своей восемнадцатилетней дочери Елене, которая в это время жила у бабушки с дедом на Ленских приисках. Дед – Клецкий Петр Акимович, углубщик шахт, орденоносец, так вот она от своего имени и от имени деда тоже написала письмо в Иркутскую прокуратуру с просьбой разобраться.

О том, что дело пересмотрено и приговор отменен в октябре 1955 года дочь узнала первой и известила меня телеграммой!

В ноябре 1955 года я был откомандирован с прииска в распоряжение отдела капитального строительства Северного управления, назначен старшим нормировщиком строительства драги №177, строящейся в пойме реки Дебин, в трех километрах от Бурхалы. Начальником строительства драги был грек по национальности Янанаки Сергей Иванович, деятельный, способный ладить со всеми, настоящий хозяйственник, за справедливость уважаемый не только начальством, но и последним работягой.

Это было строительство с титульным списком более двухсот миллионов рублей. Для драги готовился котлован длиной 60 метров, шириной 40 метров и глубиной 4,5 метра. Для уборки основной массы грунта планировался массовый взрыв. Прииску были установлены сроки производства взрыва и подготовки котлована для сдачи строителям драги.

Вот на этом котловане и погорел неприступный горный директор 1-го ранга, главный инженер Везденеев, переезжавший реку Дебин на спине заключенного, а меня, уже вольного, заставлял топить для него печку в его кабинете.

Получил приказ Везденеев о проведении массового взрыва в марте 1955 года, а поскольку шурфовку проводили некачественно, присылая на работу чуть ли не доходяг, да и тех было недостаточно, то ко времени взрыва, многие шурфы не были пробурены на всю нужную глубину. Тем не менее, Везденеев приказал готовить взрыв как есть. Взрыв был таким, что грунт весь был выброшен на склоны окружающих гор, а котлован для сборки понтона драги не годился. Началось добуривание, довзрывание, пригнали два экскаватора, которые за час убирали взорванный грунт, а остальное время просто стояли. Срок сборки драги отодвинулся на два месяца. А из Дальстроя приказ – «Главного инженера прииска Везденеева от работы освободить, без права в дальнейшем ведения горных работ».

Увольняющийся с прииска Везденеев при встрече со мной поздоровался, а я прошел молча.

– Вы, что, теперь не хотите со мной здороваться? – услышал я в след.

– Вы раньше со мной ни разу не поздоровались, почему я должен теперь с вами здороваться?

Видимо, свобода и вовсе окрылила, я мог теперь по-настоящему отвечать этим людям, никогда не считавших нас людьми, а только лагерной пылью. Хотя мой упрямый характер вечно не давал мне унижаться перед ними, что не всегда благоприятно сказывалось на моем горбу.

Янанаки усадил меня на две недели рядом с собой в качестве счетной машины для расчетов возможности сборки деталей драги на берегу, а потом уже блоками загружать на понтон, с целью экономии времени, упущенного при подготовке котлована.

Начало поступать оборудование и началась сборка на берегу, одновременно продолжались работы по котловану. На понтон уже подготовленные узлы собирали монтажники, в основном литовцы, сосланные после войны, это были специалисты, дисциплинированные люди.

До разворота основных работ по монтажу я пять дней провел на прииске Западного управления, где уже почти собрана была драга – выписал из их нарядов чуть не целый справочник работ, который оказался неоцененным в моей последующей работе. Когда с чем-то железным заедало-бежал к Павлу Коротаеву, всегда готовому помочь.

15 декабря 1955 года получил справку о полной реабилитации, это уже был документ, по которому мне выдали паспорт. На полгода раньше меня получил такую справку и Коротаев, а вот начальнику санчасти прииска Александрову пришлось за реабилитацию воевать. Долго он не мог ничего добиться от Верховной прокуратуры, и наконец получил справку, что его дело находится в Ростовской прокуратуре – он обратился туда, оттуда ему прислали справку о том, что его дело рассмотрено, по делу было вызвано четыре свидетеля подтвердивших его виновность и в реабилитации отказано.

Оказалось, что прокурор, отказавший ему в реабилитации, был тем самым прокурором, который подписал ему в 1937 году ордер на арест. Бедный Александров бился еще долго, разыскивая «свидетелей его виновности», оказалось, что два свидетеля погибли во время войны, один уже 7 лет как умер, а еще один сразу после войны уехал из Ростова и проживает далеко от тех мест. В результате всех мытарств Александров добился оправдательной статьи 4 п.5 УПК РСФСР.

Мне с 15 декабря уже вернули все права человека, работающего на Крайнем Севере и стали платить северные надбавки, но годовую премию не начислили.

В трест «Лензолото», из списочного состава которого я был исключен 1 сентября 1938 года в связи с арестом, пошли два заявления, первое – о выплате мне двухмесячной зарплаты по постановлению Совета Министров РСФСР №1655 от 16.07.1955 года, и второе о вызове меня на работу по специальности. Паспорт мне был выдан 20.12.1955 г., а также военный билет с записью – «годен к нестроевой службе в военное время».

 Драгу собирали ускоренными темпами, стараясь наверстать упущенное время. Работы было много, но работалось уже легко и приятно, я чувствовал себя равными со всеми, как не чувствовал себя уже почти 18 лет.

Вскоре я получил перевод от треста «Лензолото» и понял, что постановление №1655 они не читали, о чем и написал им, после этого получил еще почти такую же сумму.

Моя трудовая книжка начиналась с 1-го сентября 1948 года, начальник отдела кадров Олейник сказал мне, что надо свидетельскими показаниями восстановить весь лагерный стаж и стаж до ареста. Это заняло более трех месяцев. На четыре года Бурхалы, свидетелей было с избытком, а вот шесть лет на Утином в ЮГПУ, на Разведчике, на Пятилетке и в Ларюковой заставили принять все меры к розыску свидетелей и исписать кучи бумаги с рассылкой во все концы.

Два года 1931 и 32 в Баргузине восстановить не смог, на мои письма никто так и не ответил. Шесть лет с 1932 по 38 в тресте Лензолото тоже повисли в воздухе, мне ответили, что архивы сгорели. Пришло на память, что при аресте, в кабинете Чубкова у меня из карманов все выгребли и сложили ему на стол. Я написал в архивное управление МВД СССР и оттуда получил справку на эти шесть лет.

Как только родилась моя трудовая книжка, мы отправили копии своих трудовых книжек в отдел кадров треста «Лензолото с заявлениями о принятии на работу и очень скоро получили положительный ответ.

После отъезда моего друга Павла Коротаева в Москву на постоянное место жительства, где ему была предоставлена квартира, правда с подселением (инвалид войны в другой комнате) и он был восстановлен в партии, начали и мы собираться из этой «Чудной планеты».

7 июня 1956 года я написал заявление на увольнение из системы Дальстроя, но не тут-то было, – резолюция начальника ОКСа СГПУ гласила, что до окончания срока сдачи драги в эксплуатацию – увольнение невозможно! Разговор о том, что я никакой цепью к этой драге не прикован и не имею ответственности за монтаж и строительство, резолюцию не меняли и мне пришлось идти в райком профсоюза, оттуда мозги начальнику ОКСа вправили и приказ о моем увольнении от 7.06. 1956 г. я увез с собой.

Шура тоже уволилась с 12.06.1956 г., что могли, продали, что не могли продать раздали. Последними продавали кур, их разобрали очень быстро, а было их около полусотни, размножившихся с трех, высиживающих яйца в принудительном порядке.

В день отъезда договорившись с водителями попутных Татр, погрузили вещи с помощью сбежавшихся остающихся еще здесь друзей и соседей мы уезжали навсегда отсюда, где было много горя и потерь множества друзей «по несчастью».

И вот мы все трое в самолете, взлетающего с взлетного поля аэропорта Берелех. Прощай, Колыма! А в голове новые мысли: чем же встретит народ на «материке» бывшего зэка, носившего 17 лет и 4 месяца звание «враг народа», тем более, справки гласят – «отбывшего наказание», и «от ссылки на поселение освобожден», ведь никто не расшифровал статью 4, п. 5 УПК РСФСР.

Летим долго с многими посадками для дозаправки и для пересадок в Якутске, потом в Иркутске на рейс Иркутск-Киренск-Бодайбо.

И вот Бодайбо, встречающих нет, так как о выезде с Колымы никому не сообщали, решив свалиться как снег на голову всем многочисленным родственникам. Около аэродрома появились возчики, которые помогли нам погрузить в телегу наш скарб, и мы отправились к тетке Шуры Марии Акимовне Фатеевой-Клецкой, сестры отца Шуры. Оправившись от неожиданности, Мария Акимовна спросила: «Чем же вас кормить?», мы все в голос: «Варите картошку». На столе появилась рассыпчатая картошка, грузди, отварная курица, капуста квашеная и всякие печенюхи к чаю. Так за разговорами и всяким воспоминаниями прошел вечер. Утром часов в семь во дворе уже лошадка с нашими вещами, едем к поезду, едем на прииск Ленинский к родителям Шуры, у них живет наша старшая дочь Елена.

Весь путь, 75 километров по узкоколейке до станции Апрельская, чудесные воспоминания, чудесные пейзажи!

Станция Апрельская и новая удача – скорая медицинская помощь в виде фельдшера на гужевом транспорте, он возвращается на Ленинский, сдав больного сопровождающему того в больницу на прииск Артемовский. Эти четыре колеса и доставили нас прямо к дому моего тестя, к тому времени уже покойного. Встреча через 18 лет с тещей Марией Ефимовной, которая жила с сыном младшим и невесткой. Встреча с дочерью, после не очень долгого расставания. Потом Елена привела большое семейство моего брата Михаила, который был женат на родной сестре моей Шуры, у них уже было пятеро детишек.

Радость встречи, разговоры, заговорились так, что все родственники остались спать вповалку на полу, разложив уснувших детей по кроватям валетом.

Прошло дней шесть, мне на работу в январе 1957 года, полгода отпуска, а вот Шуре надо устраиваться на работу, чтобы не потерять свои надбавки северные. Через гору по тропе протоптанной не одной тысячей пар ног, с Ленинска на Артемовский километров шесть по лесу. В отделе кадров прииска не были и получаса, ей подписан трехлетний договор на работу бухгалтером стройцеха. Пошли знакомиться с новым местом работы Шуры, главным бухгалтером там был Васильев Петр Васильевич, с которым Шура работала до отъезда на Колыму. Он привел нас и познакомил с начальником стройцеха Рябченко Александром Калиновичем, тот уже знал, что я буду старшим нормировщиком этого же стройцеха, и предложил мне с понедельника приступить к своим обязанностям, потому что прибывает 100 человек по комсомольским путевкам для работы на прииске. Я сказал ему, что надо решить что-то с жильем, что ходить каждый день пешком через гору шесть километров тяжеловато. Рябченко заверил, что в первый свой рабочий день я получу ордер на половину двухквартирного дома на Новостройке, там только краска должна высохнуть. Так мы договорились, что с 1-го июля я выхожу на работу.

На четвертый день после того, как я приступил к работе, мне вручили ордер на квартиру по ул. 2-я Советская 6, кв. 1, пошел посмотреть на свое жилье. Нашел дом, сверил с ордером, но на крылечке ванна с бельем и женщина около этой ванны. Показываю ей ордер, на что она ответила: «Мы здесь уже неделю живем. Нам разрешил занять эту квартиру главный инженер Ремизов, ордер получим завтра».

 В результате долгих разбирательств, с обещаниями выселить их через суд, предложениями занять временно другую квартиру, не приехавшей пока учительницы, и моих отказов это сделать, мне был вручен ордер на другую квартиру по улице 3-ей Советской №5. Куда мы и перебрались. Дом из бревен, внутри бревна покрашены, потом приложив все свои силы, обивал дранкой и штукатурил. Площадь небольшая, три маленькие комнаты, перегороженные тонкой доской, посередине печка, топка которой в кухне, а стены печи обогревают зал и одну спальню, из зала дверь в малюсенькую спаленку. Потом выдавая старшую дочь замуж, мы убрали перегородку, чтобы зал стал побольше, где и отмечали свадьбу.

 

 

Показать еще статьи по теме
Еще статьи от Сияние Лиры
Еще в Люди и судьбы
Комментарии отключены

Смотрите также

Журнал «Родной край». Выпуск 1.

Издательством Фонда «СЛОВО» подготовлен  к печати 1 выпуск полноцветного краеведческого жу…