Share on Facebook Share on Twitter Share on Google+ Share on Pinterest Share on Linkedin Леонид Герасимович Фадеев, поэт, член СП России, уроженец д. Шибихино Всходского (ныне Угранского) р-на Смоленской обл. Автор 10 поэтических сборников «Мамино поле», «Колыбель», «Из глубин родимые ключи», «Живая капелька твоя», «Благодарение», «Благовест», «Годы и память войной опалённые», «К свету и добру. Смоленщина моя», «Русские Хатыни. Сыновний плач», «Земной поклон». В Белоруссии Леонид Фадеев окончил Сновскую среднюю школу, служил в армии. Затем поступил на филологический факультет Белгосуниверситета. Получил диплом журналиста, отдал около 25 лет суматошной репортёрской работе на гостелерадио. В Москве с 1983 года. Член СП России, член Некрасовского комитета СП России, член творческого клуба «Московский Парнас». Удостоен звания лауреата премии Константина Симонова с вручением золотой медали. Леонид Герасимович Фадеев умер 28 октября 2012 года. Похоронен в Москве на Преображенском кладбище. Людмила Валентиновна Фадеева – вдова поэта МУЖЧИНА… В ВОСЕМЬ ЛЕТ (о себе) Я – Леонид Фадеев отношусь к тому поколению, которое называют «Дети войны». Мне ещё не было и шести лет, когда началась война. Отец ушёл на фронт. А вскоре в нашу деревню пришли фашисты. В эти чёрные дни и годы наша семья, как и многие другие люди, хлебнули горюшка вдоволь. И я солдат, И я к боям причастен, Пожарам, голоду, Блокаде круговой, Я – и свидетель, И живой участник, Хотел я выжить – Это был мой бой. Был бой с врагами хилого мальчишки За хлеб, за свет, за право не забыть, Что – русский я, что я рождён не лишним В России! И обязан победить! (баллада «Тридцать») В конце 1942 года немецкие каратели спалили часть деревни, которая находилась ближе к лесу. Они боялись партизан. И не случайно, ведь многие соседи, в том числе и моя мама, помогали партизанам. Я помню, как мама и бабушка прятали в чулане раненых, делали им перевязки, готовили для них еду. Одним из первых немцы сожгли наш дом: он был крайним, стоявшим недалеко от леса. Мы едва успели спрятаться в лесу. Мы видели, как пылает огромным костром наша родная хата, подожжённая брошенным в разбитое окно факелом, с которым немец подбежал к ней. Я не забыл, как мы горько плакали, видя исчезающее в пламени родное гнездо. И навсегда запомнил злобное лицо врага-поджигателя: «Он поджигал, когда металась мама, Хватая скарб в задымленной избе, Он хохотал, когда лизало пламя Гнездо моё, взвихряясь по трубе. (баллада «Тридцать») Одно время я – Лёня Фадеев, моя мама, бабушка, брат и сестра прятались в лесной землянке. Испытывая голод, холод мы едва выжили в это горестное время. Но общее горе сближает людей. Была зима. Одна односельчанка приютила нас, бездомных, в своей уцелевшей от пожара, избе. Помню, было и голодно, и холодно. Мы – дети – по очереди грелись на печке. И невыносимо хотелось есть. Но нас ожидала ещё большая беда. Особенно жестоко фашисты зверствовали в 1943 году. Наступала наша Красная Армия. Враги, отступая под натиском наших войск, сжигали деревни – русские Хатыни, убивали ни в чём неповинных мирных жителей. Горькая судьба постигла и нашу родную деревню Шибихино – в конце февраля 1943 года – почти накануне освобождения Всходского района Красной Армией – немецкие каратели сожгли дотла и оставшуюся часть деревни. Такая участь постигла и другие соседние сёла. Я помню, как меня, брата, сестричку, маму, бабушку немецкие автоматчики заталкивают в колонну. А затем фашисты погнали нас – женщин, стариков, детей через лес, по заснеженному бездорожью к какой-то железнодорожной станции, окружив нас с двух сторон автоматчиками: Мне – семь… И я в толпе изгнанников: Враги – как пленных гонят нас… …Команды, окрики их бранные Сквозь годы помню и сейчас. («Изгнанники») Это всё происходило в конце февраля 1943 года, до освобождения оставалось всего две недели – Всходский район Красная Армия освободила 14 марта 1943 года. А мы в это время находились в аду фашистской неволи. Помню, как немцы расстреливали тех, кто, обессилив, падал на снег: Бредём по снегу мы – окружены. Овчарки злобные рычат. Упала бабка – занедужила – И ставит точку автомат. (поэма «Дороги наших бед») Было очень страшно, ведь каждый из нас мог быть следующим: Мы шли, а смерть глядела в спины, А на дороге – дебри бед… Я был не мальчик, а мужчина В свои неполных восемь лег… (поэма «Мужчина…в восемь лет») Нас, уцелевших в этом смертельном, изнурительном походе, женщин, стариков, детей немецкие изверги подгоняют к железнодорожному составу и прикладами заталкивают в грузовые вагоны-«телятники», наглухо закрывают двери и везут на запад, в лагеря смерти: … Мои первые в жизни вагоны На скитальческой детской версте Мне запомнились те перегоны: Свет ни окон в купе застеклённых – Вижу прорези – на высоте, Те вагоны зовут скотовозами. Нас, окружённых смертями и грозами, Под автоматами увозили в неволю враги. («Грозные тучи») Эшелон подолгу простаивал в тупиках. К счастью, до лагеря смерти не довезли: спасло внезапное наступление Красной Армии. Фашисты в спешке бросили набитый русскими невольниками эшелон в Западной Белоруссии. Не увидев автоматчиков возле эшелона, мы разбрелись по окрестным белорусским сёлам. Помню, чтобы не умереть с голоду, я вместе со своей бабушкой ходили по деревням, просились на постой, собирали подаяния. В моей памяти навсегда остались картинки нищего скитания в поисках пищи, ночлега. А мама, старшие брат и сестра нанимались на разные работы к зажиточным крестьянам. Не выдержав беспрерывных скитаний и жизни впроголодь, бабушка заболела и умерла. Не забывается мне и подневольная жизнь малолетнего батрачка на одном из хуторов в Белоруссии, куда меня отвели после смерти бабушки. Два года я пас коров и овец, выполнял разные работы по хозяйству. Я – хуторской пастушок-батрачок – Лёнька Фадеев даже поздним летом и осенью ходил босым. Находясь на хуторе, я скучал о маме и очень хотел, чтобы она меня забрала из неволи: За мизерную плату я батрачу, А батраку – не полных восемь лет… Озябли ноги… Я терплю – не плачу, Ведь рядом мамы жалостливой нет… («Восьмилетний батрак») Моя подневольная жизнь длилась до самого конца войны. В тот летний день я пас стадо коров на одном из хуторов. Над пастбищем, где с восходом солнца начинался мой батрацкий рабочий день, неожиданно пролетел самолёт да так низко, что я увидел, как мне показалось, улыбающегося пилота. И мне даже показалось, что он помахал рукой из кабины. Но зато я хорошо разглядел, что на крыльях самолёта были красные звёзды. Меня переполнила радость – это освобождение. Значит, скоро возвратится отец. Тогда я не знал, что он вернётся инвалидом. И в родную деревню мы не вернулись: от Шибихино остались одни пепелища, заросшие дикой травой и лесным молодняком. Подобная судьба и у сотен других смоленских сёл – русских Хатыней: Здесь лес И здесь моё родное Войной убитое село – Четырежды в четыре слоя Травой с годами заросло. (поэма «Дороги наших бед) У меня навсегда остались в памяти ужас и отчаяние людей при виде сгоревших родных хат, деревень не только на моей родной Смоленщине, но и в Белоруссии, куда мы попали по воле случая. Смоленские спалённые врагами сёла, деревни, также как и белорусские (а их 628), которые я видел во время своих скитаний в поисках пищи, ночлега (мне тогда не было и восьми лет) оставили глубокие незаживающие раны в моей душе и сложились в единый образ – многострадальной русской Хатыни. Прошли годы, я стал поэтом. Одно из первых моих стихотворений «На память завещаны» – о сожжённых русских деревнях – наших Хатынях было написано в 1975 году: В краю смоленском моём родном – Мне на память завещаны – Деревни павшие и не воскресшие, Пепелища их и угольки. Любовь и тоска о родной смоленской сторонушке и дорогой моему сердцу деревушке Шибихино, спалённой фашистами, так и остались на всю мою жизнь. ВОСЬМИЛЕТНИЙ БАТРАК Враги Пустили с дымом наши хаты, Под автоматами в изгнанье повели… В чужом краю пристанище когда-то Смоленские изгнанники нашли. Себя мальчишкой вижу босоногим, С кнутом в руке, Встречающим рассвет: За мизерную плату я батрачу, А батраку – Не полных восемь лет… Озябли ноги… Я терплю – не плачу, Ведь рядом мамы жалостливой нет… Но всходит солнце, И его лучами Я будто лаской маминой согрет. ВЁДРА А это – быль прифронтового края: В снега зарыта зимняя Угра… Тропой в сугробах женщина седая На коромысле тащит два ведра… Я, малолетка, был тогда бессилен Помочь ей за ушедших сыновей. А женщина та – символом России Живёт поныне в памяти моей: В фуфайке санитарного отряда, Чтоб запастись водою до утра, От полыньи, проломанной снарядом, Несла, шатаясь, полных два ведра… Не из Угры, а из большого моря Несла не воду – слёзы этих лет: В одном ведре потерь плескалось горе, А во втором – все радости побед. ИЗОБРЕТЕНИЕ ВОЙНЫ Памяти брата Павла В придачу к холоду, К метелицам В деревне голод – лютый враг… Спасала нас ручная мельница, Что смастерил мой старший брат. Два чурбана от старой липы, – Их роль: подобье жерновов… На них по срезам братом вбиты Осколки старых чугунов. По центру нижнего чурбана Торчал как ось железный болт… Прошло полвека – как ни странно, – Картинка в памяти живёт: Вот брат, пыхтя, за ручку крутит Изобретённый жернов свой, – Не мелет он зерно, а плющит… Но спас нас хлеб тот горевой! … Изобретенье это брата В дни бед, нависших над страной, Сравню с винтовкою солдата, С которой шли на смертный бой! БУДЁНОВКА Рубаки в шлемах краснозвёздных… В тачанку влитый пулемёт… Живут в моих далёких вёснах – И нескончаем их полёт. … На пустыре с чертополохом На деревянном скакуне Полки «деникинцев» без промаха Рубил с плеча, как на войне. А перед самою войною Мой дядя Прохор – командир Мне шлем с малиновой звездою, Приехав в отпуск, подарил. И с той же детскою наивностью, Вообразив себя бойцом, Я показал звезды малиновость Фашистам, выйдя на крыльцо! Под окрик злобный лапой сильною Был сорван шлем, пробит штыком… И боль, и горечь подзатыльника – Уж сколько лет – как давкий ком. Истлели кости силы вражеской, И не довлеет страха жуть. Но отчего порой мне кажется, Что я – в будёновке хожу? 2007 г. МНЕ АВТОМАТ БЫ… (отрывок из поэмы «Мужчина в восемь лет») Я помню смех тот, но сквозь слёзы… А на кого, позволь, пенять, Коль учудил, сам дурь сморозил: В живых бы не было меня… Наверно, смерть таилась близко, – Мне повезло: чужой солдат Стрельнул бы в русского мальчишку, Будь под рукою автомат. В тот летний день озорство моё с бедою Пришло на мостик над рекой, Куда фашист в руке с уздою Привёл коня на водопой. Подумалось: «Мне автомат бы…», Найдя в штанишках огольца, Я «расстрелял» струёй солдата, Стоявшего у жеребца… Фашист взревел от возмущенья И с диким воплем: «Руссиш швайн!» Взлетел на мост в одно мгновенье, Не прекращая злобный лай. Я прочь рванул, что было прыти, Домой скорее – с резвых ног, Да не успел от злобы скрыться – Догнал меня её сапог. Не помню, как я приземлился, И, боль не чуя, за сарай Заполз, в крапиве притаился, Пока не стих фашиста лай… Приковыляв, боялся только, Что бабка Лушка накричит… Она спросила тихо: «Больно?» И молча начала лечить. Февраль 2008 г. ПОДКОНВОЙНАЯ НАУКА «С чего начинается Родина С картинки в твоём букваре» В букваре том – Картинки придуманной Родины… А моя – некрасивая – с нищим селом Называлась в народе украдкой Сиротино, И брела она с тяжким заплечным мешком. Мне запомнилось странное слово «Изгнанники»… Я запомнил дорогу в чужие края, По которой прошла горемычная, пешая, Подконвойно шагая, наука моя. Я читал по слогам На случайных пристанищах В головёшках дымящихся боль и беду. Мои школьные палочки – Трубы пожарищ – Я считал их, метаясь в тифозном бреду. Конвоиры жестокостью нас унижали… Но и в дни испытаний и окриков злых Верить в Родину русскую мы не устали, Зная голода когти, подвалы, углы. Сберегли доброту мы в лачугах, в бараках, На дорогах, грозивших смертельной бедой… Вдоль дорог тех стоят Восклицательным знаком Надмогильные камни е железной звездой. О БАБУШКЕ ЛУКЕРЬЕ Помню правду О нашей бабушке, Как она горевала без дедушки, Как она напевала баюшки, Сказку сказывала о хлебушке, Как она мне В консервной баночке Суп варила отдельно – Со шкварочкой… Помню пепел военных пожарищ, Нестерпимую голода муку, И как бабка последний сухарик Сберегала для малого внука. Помню, как мы искали пристанища, Выбиваясь в изгнанье из силы, Как мы боль, вспоминая пожарища, Годы долгие в сердце носили. СОБЕСЕДНИК ПАСТУШКА «Пастушок! Батрачок!» – Зааукает детство… С ним на встречу иду, Будто здесь обжитое заботами место, – Не по сердцу, А ноша – не по плечу. Вспоминаю не раз: Вот, проснувшись с рассветом, Гонит стадо Озябший босой пастушок. И тогда не заметил, Что выронил где-то Из орешины срезанной Свой посошок… Я на нём наносил Перочинным отметины, – Дни считая до срока: Вот мама придёт И меня – восьмилетку В залатанных штанишках, – Навсегда из неволи домой уведёт… Я мечтал оседлать Краснозвёздную птицу, За штурвалом её Представляя себя… Я был счастлив, когда мне Нежданно приснится Деревенька в лесу, Где родная изба… Где дымилась парком На загнётке похлёбка, Где в окошко восход Прилетал снегирём… Там однажды фашист Со звездою пилотку Сбил с моей головы, И я рухнул кулём… Посошок, посошок – Верный друг-собеседник! Мне не сделать зарубок, Присев на меже… А зарубки твои, посошок, Непростые Меня к радости новой Вчера привели. Посошок, посошок – Пастушка собеседник. Я за долгие годы тебя не забыл. Ты со мною всегда – Неотлучный свидетель Всех сединок моих – Как отметин судьбы. Посошок, посошок – Верный друг-собеседник! Ты меня за утерю, Наверно, простил, Я оставил с тобою Забытую песню, Но, а сердцем я помню Печальный мотив… МАЛЬЧИШКИ ВОЙНЫ Я тоже помечен войною, Я рядышком с бедами рос… Соседский мальчишка с собою Из леса коробку принёс. Находка – известное дело: А что там внутри? – посмотреть! Таясь, в ней гадюкой сидела Железом прикрытая смерть. … .Ударил он камнем коробку, Ещё размахнулся – и вдруг Мальчишку швырнуло, как пробку, На маем расцвеченный луг. В землянке – больничной палате, Не приняв сознаньем беду: – Отдайте мне руки, отдайте! – Просил он кого-то в бреду… Осталась мольба без ответа… Я знаю в метро переход, Куда мой ровесник-калека Просить подаянье идёт. Не каждый советский Мересьев Обласкан парткомами был: Мне помнятся грустные песни Бродячей вагонной судьбы. Я слышу, как звякают в шапке Монетки… И нищий седой Под взглядом чиновников штатных С нештатной проходит бедой… 1993 г. Война и её потери. Сожжённые деревни и жители, угнанные на чужбину ПОТЕРИ (Поэма) Перед лицом ушедших былей Не вправе мы кривить душой, Ведь эти были оплатили Мы платой самою большой. А. Твардовский В гостях – седовласый полковник, А с ним ребятня за столом… Он годы давнишние помнит, Когда воевали с врагом. Войну начинал лейтенантом, Закончил – с Геройской звездой. Прославленный доблестью ратной, Встречается с детворой. Бодрится, хоть сердце больное, Смеётся, хоть шуткам не рад: Те раны военные ноют, И помнит потери солдат… Забудется ль это: от смерча Снарядных осколков, свинца, От встреч ежечасных со смертью Мужские черствеют сердца… Картинкам экранным не веря, Где врут о потерях в боях, Он знает, какие потери Замалчивали в штабах. … «Забудешь ли день тот морозный: Твой полк у большого села Накрыт был огнём миномётным, Пехота в снегах залегла. Та местность С помеченным каждым кустом – На виду у тебя, – Она почернела от вражьих Губительных залпов огня… Солдаты – без артподготовки, Без гаубичных стволов – В руках с автоматом, с винтовкой В атаку пошли за село… Ты помнишь? … На проводе – «Первый» – Гремит матерком, что залёг: «Резервы? Отстали резервы… Людей поднимай и – вперёд! Верховному нужен подарок!»– Приказ завершил генерал. В атаку хозвзвод, санитаров Погнали под огненный шквал: Из сотен бойцов только горстка С победой в село ворвалась… То поле с кровавым погостом Отметила орденом власть… Какие потери? – «Три русских солдата На немца…» А слышим враньё! А мы всё – под красные даты – Штабистов, чтоб лгали, зовём… А сколько лежит безымянных Под Вязьмою, Ржевом, Орлом? И помнят войны ветераны Команды: – Вперёд! Напролом! Не скажут под красную дату Штабисты ни слова о том, Как слали на доты Солдата С винтовкой с трёхгранным штыком. Нет правды о наших потерях, – Пока генеральская власть, Нет меры, которой измерить Отвагу чиновников лгать… Штабам и сегодня позволено – Я знаю, я в роте служил, – Скрывать за парадными сводками Потери, безвестье могил. И лгут, что нигде не оставлены Погосты солдат без имён… В речах юбилейных прославлены Штабисты всех рангов, времён. Могилы солдат на Кавказе, В Афгане – безвестный мой брат… Наградой державной в указе Отмечен штабной бюрократ. Ни в мирные дни, Ни в войну Штабисты потерь не считали, – Я даже поверю тому: Дай волю им – Русь бы списали… Бездумье, враньё как осилить?! Как выжить с неправдою нам? Зачем приучают Россию К парадам, потерям, смертям? Мой дед похоронен безвестным Я немецкой чужой стороне. Лежат в Сталинграде, под Псковом, Под Курском – Юнцы, неизвестные мне… Огромным и малым потерям В России распахнута дверь. Как нам научиться поверить В Россию – страну без потерь? Бездумье чиновников праздных, Монбланы их лживых бумаг, Услуги бездарностей разных, Продажность… В душе моей – страх! Страдалица – школа Беслана Потерям взглянула в лицо. Кавказ кровоточил как рана От рвенья штабных подлецов… Неужто потери задушат? Опутают кланы жулья? Неужто чумой равнодушья Страна заразилась моя? С потерями – пусть и большими – Мы к миру, согласью пришли. Но разве руками чужими Беспамятство В дом наш внесли? Наносятся в сердце удары – Военным ударам сродни… Но эти издержки безверья Пора под плиту схоронить, Чтоб всем безымянным потерям В России вовеки не быть! БЕЗОРУЖНЫЙ БОЕЦ Памяти русских бойцов пропавших без вести в Великую Отечественную войну Это осенью было военной: Через луг безоружный боец Убегал из военного плена, Но догнал его вражий свинец… Пал ничком на осоку пожухлую: На его окровавленный бок Мы глядели в молчании жутком, Повзрослев за минуты на год. Безымянным его схоронили На кургане, где предки лежат… Чувство странное мне не осилить: Будто в чём-то был я виноват. ГЕРОЯМ ВЯЗЬМЫ Памяти М.Г. Ефремова Смоленщина, ты – русский щит державный! А держат щит твои богатыри, – Как город Вязьма – доблестный и славный, Известный русский город исстари! В земле под Вязьмой – кости чужеземцев, Они с мечом топтали нашу Русь: Я слышал брань откормленного немца И все слова те помню наизусть. Они в душе мальчишки не сгорели, Когда он видел, как отцовский дом Пылал в родной смоленской колыбели, Растоптанной фашистским сапогом. Храм в Вязьме – Одигитрии Смоленской – Вознёсся он из глубины веков, Крепя и веру в душах окруженцев, Храня ряды Ефремовских полков. Среди героев – имя генерала: Погиб в бою, но в памяти – живой, Отлитый е бронзе, из могилы встал он, Он – символ русской славы боевой. Поклон ему – народное спасибо! За наше счастье жизнь свою отдал, В последний миг он думал о России; «Вперёд, за Русь!»– воскликнул и упал. ПОД ЯРЦЕВОМ Родной моей Смоленщине С кладбища братского под Ярцевом Мне в душу памятник глядит… Россия здесь вскипела яростью, Рванув рубаху на груди. Россия здесь устами мамы В руках с лопатою у рва: «Господь наш, смилуйся над нами!» – Шептала жаркие слова… Здесь помнят холмы непокорные, Здесь помнит древняя река, Как напоролась рать отборная На сталь трёхгранного штыка. Как спесь победная тевтонская – С кощунством злыдня: » С нами Бог» – Стотысячною похоронкою Познала траурный урок. … Здесь рожь стеною всколосила. На холмах, где петляет Вопь, – Врага бесславная могила И – русской доблести окоп. Сыновним сердцем всё приемлю: И боль, И горечь вдовьих слёз, И гордость за родную землю, Где среди бед и счастья рос. О ВОЙНЕ Я – не боец И не хочу сражаться… Мой выбор – мир: Война – всегда беда… И если в детстве Мне случалось драться, – Я отвечал лишь тем, Кто нападал! Победа? По беде идущие?.. Идут по бедам, Выиграли бой… …Война всегда высвечивает сущее Салют забудут – Раны помнят боль… Да, только боль – Для мира не поруха: Война таит Не взорванный снаряд, – Разит она незачатого внука, Когда на землю падает солдат… МЫ – КНИГИ ПАМЯТИ Личина помнится фашизма: По нам стреляли без вины. Я верил в блага коммунизма, Нося с заплатками штаны… Пускай войны не будет больше: Пожаров, раненных, смертей. Мы – дети бед, Сосуды боли, Мы – книги памяти своей. Я помню, как зашлись от крика Народы, семьи, времена. И этой памятью великой Живёт родная сторона. Теперь я знаю, что мне надо, И чем полна душа моя: Восходы солнца дарят радость, А вёсны – песни соловья. Июнь 2008 г. ПОГОСТЫ За деревнею нашей петляла Полушенка-речка, По её берегам исполинские сосны росли. Там однажды ребята – старинной работы колечко – Под сосною, в песочке играя, случайно нашли… Вот и я о находке мечтал, чтобы стала богатой Пропадавшая в поле и вечно спешащая мать, Чтоб, живя на земле, вечерами спешила из хаты За калитку – нарядная – сына с работы встречать. … Но встречает не мама, встречают меня три погоста: На одном – чужестранцы под сенью столетней сосны, На другом – туполобо – замшелосгь фашистского дота Смотрит глазом бойницы из болей кровавой войны. Ну, а третий погост – позабытой деревни могила, На следах моих лет обелиски берёз проросли… Только помню, как мама у Бога ночами просила, Чтобы в нашу деревню и в край наш С мечом и огнём не вошли… Март 1973 г. КРЕСТЬЯНИНА СЫН Я – от мира сего, Я – крестьянина сын, Да – родное село Под землёй на аршин, И родительский дом Пал солдатом в огне, Да – кладбище с отцом На чужой стороне. Как и доля моя Не похожа на те – Кто ловчил, Кто стоял На ничейной черте… В остальном – Я – как вы… Только мне иногда Снятся рваные рвы, Да – потерь череда. 7.05.1973 г. НА ПАМЯТЬ ЗАВЕЩАНЫ «Край мой родимый! Как проклятый богом – Сколько ты вынес недоли! « Максим Богданович – белорусский поэт В краю смоленском моём родном – Мне на память завещаны – Деревни павшие и не воскресшие, Пепелища их и угольки. Безлюдье края мне здесь завещано, Где нищету не победив, Мы понесли суму заплечную И обречённость на пустишь нив. Изгнанников судьба завещана, Со скарбом, связанным в узелки. Судьбой наказано запомнить слёзыньки Фашистом изгнанных простых людей: Кто в землях польских, В полях германских Легли От родины вдали своей… Лихой годиной Завещан мне пласт дерновый Деревни родной моей. 1975 г. ПЕЧАЛЬ Нашим русским Хатыням – памяти деревни Шибихино, сожжённой фашистами в феврале 1943 года Нет на карте Родной деревни: Растоптала её война… Ни рожком, Ни задорной припевкой Уж не встретит Под вечер она. Где привычный мой мир Домотканый, Разостлавший Тропинки холстин? Не подарит мне Запах медяный Сеновала, Сгоревший овин. Не заглянет в окошко здесь Небо, Ребятишек Не встречу гурьбу, Сладкий дух испечённого хлеба Не наполнит родную избу… Меня лес незнакомый встречает – До чего ж его дебри густы! Только ветер печально качает На верхушках еловых кресты. 13.03.1998 г. ИСЧЕЗНУВШИЕ ДЕРЕВНИ Смоленским деревням – русским Хатыням Петрово я помню: деревня большая, – Исчезла – как наша – в пожарах над краем… Петрово с Шибихино были соседи, В Петрово ходил я с сестрой к дяде Феде… Спалили – как нашу – враги, отступая. На месте деревни – лишь поросль лесная. В Угранском районе – статистику знаю – Деревни – в безлюдье, поля зарастают: Всех уровней власти народ предавали, Безумствуя, в землю наш клад зарывали. Безумство сегодня они продолжают: Село вымирает, земля зарастает. Опора России властями забыта, – В разы возросла кабинетная свита… 14 марта 2008 г. БОЛИ СЛЫШНЫ Моим землякам, угнанным немцами На чужбину в 1943 году На зелёной родной Смоленщине Заросли мои детские тропы, Где на память потомкам завещаны Наши боли, землянки, окопы… Здесь однажды – голодных, бездомных С узелками, где скарб невелик, Затолкали фашисты в колонну, По февральским снегам повели. Гнали нас… Мы спиной ощущали Фронта шаг, слыша боя гром, Пепелищам родным обещали Возвратиться, отстроить свой дом. … Но не все возвратились с чужбины: Чьи-то косточки в землях иных… А вернувшихся скрытые мины Поджидали на тропах родных… Тяжело говорить о потерях – Горьких спутниках лютой войны. Те потери вовек не измерить, Боли их через годы слышны. ПЕПЕЛИЩЕ Памяти русских деревень, Сожжённых фашистами. Деревни родной пепелище За речкой Полушенкой спит. На месте деревни – кладбище Без памятных знаков и плит… Здесь сердце для скорби открыто: Войны не исчезли следы, – И боли от ран не забыты, И помнится горечь беды. Здесь тихое слышу дыханье Летящего с древ ветерка, Здесь сердцем ловлю трепыханье На ветке кленовой листка. Шепчу я: «Родная землица, Я предан тебе – как Антей! Пришёл я сюда поклониться Деревням, погибшим в войне… Пока не забыта за далью Жестокость вчерашнего дня, – Я сердца частицу оставлю Тропинке, водившей меня. Январь 2011 г. ХАТЫНИ СМОЛЕНСКИЕ Вот дорога – Арнишицы – Всходы. Сердцем слышу отцовы шаги: Из войны до родного порога В год победный тверды и легки… А мои – вдоль кладбищ деревенских, Вдоль безлюдья родной стороны, Я иду вдоль Хатыней смоленских, Павших жертвами в годы войны. Там, где сотнями женщин оплаканы Деревеньки, где смерть пронеслась – Ни гранита, ни столбика-знака Не поставила в память их власть. ДОРОГИ НАШИХ БЕД Памяти русских деревень, сожжённых гитлеровцами, и их жителям, угнанным на чужбину, посвящаю эти строки. Поэма 1 Мне – семь… Бреду в толпе изгнанников: Враги, как пленных, гонят нас. Лязг автоматов и окрики фашистов бранные, – Сквозь годы слышу и сейчас… …Спалили хаты… Вопли слёзные… Команды: » Шнель! » …Идти невмочь… А в спины смотрят краснозвёздные Фронты, не в силах нам помочь. Бредём по снегу, мы – окружены, Овчарки злобные рычат. Упала бабка, занедужила, – И ставит точку автомат… Куда нас гонят, знать не велено, И стар, и мал – нельзя плошать, – Шагай вперёд, не то застрелят, И будешь на снегу лежать – Не похоронен, не оплакан, Вдали от отчего угла, Изглодан дикими собаками, Бродившими здесь без числа. А за спиною – пепелища И наша слёзная печаль, А впереди – бездомных, нищих Чужая ждёт сторонка – даль… … Бредём, – Болезни, голод, полубосы… Людей, гонимых вражьим злом, В колонне той нещадно косит: Кто выжил, значит повезло… Мы шли с котомками заплечными – Герои бед в тылу врагов, Но героизм наш не отмечен: За муки нету орденов… 2 Чужая речь конвойных громкая, Лошадки тащатся едва, Возы с узлами да котомками, Дрожим от страха, как листва. В обоз врывается орава, А бабы воют: – крики, гвалт: На юность делают облаву Для фатерлянда… Где же брат? Схитрила бабка: под узлами, Ведром прикрыта голова, А мама с мокрыми глазами И ни жива, я ни мертва… На бугорке у переезда – Парней и девок табунок В кольце конвойных, Где овчаркой оскалился неволи рок… В руках фашистов – автоматы, Девчонки русские стоят, Их бьют прикладами солдаты, – Что ни солдат – то зверь и гад… Страшней зверья бредут конвойные. Наизготове держат смерть, Нужду справляют непристойно, Аж бабам муторно смотреть. Врагу мы – нелюди славянские, – Толпа оборванных рабов… Что им смоленская иль брянская, А не арийской пробы кровь! Их тешат наши смерти, боли… Им в радость пепел наших хат. Они готовили неволю Нам, кто свободою крылат. …Давно истлели те конвойные, Но вспоминаю и теперь Свои скитания бездомные, Терзает сердце боль потерь. И та дорога, что за Рославлем Стремится вдаль – к Березине – Ещё сейчас, когда и взрослый я, – Как груз, как ноша на спине. Ещё сейчас, когда увижу Обоз – и шевельнётся страх – Метнётся сердце, словно птица Крылом запуталась в силках… Ещё сейчас, когда увижу Ломоть ржаного на земле – Я эти руки ненавижу, Готовые стрельнуть по мне, Швырнувшие бездумный вызов Моим мозолям, сердцу, снам О пайке хлеба, счастью сына И добрым маминым рукам… 3 О вы, бездомные смоляне… Мне не забыть лихой поры… Нас унижали, в нас стреляли Только за то, что мы – славяне, Что всех, увы, нельзя убить; Что в завтра верить не устали Всем бедам, мукам вопреки! Жаль, не помечены крестами Вдоль той дороги бугорки… Но помню я хромого Кузю: Мастак срубить, мастак пошить, – Упал с простреленною грудью И там, под Рославлем, лежит – Не похоронен, не оплакан Вдали от отчего угла, В родном селе на месте хаты – Труба печная да зола. Скорблю: на том этапе где-то В могилы сверстники легли, – Мы не бежали – это беды Дорогой смерти нас вели… 4 Изгнанники – следом беды, Изгнанники – нищими жить, Изгнанники – боли изведать, Изгнанники – нет, не забыть… Мои недетские картинки Во мне, со мной и – до конца: Брат Павел в юбке и косынке, И Нинка – в валенках отца. Одежда бабушки – в заплатках, А мама – в ватнике, в лаптях… Ночлег: пол голый в бедных хатках, – Терпи: не дома, не в гостях… В чужом краю босая, жидкая – И ни кола, и ни двора, – Всем малокровьем, всеми цыпками За жизнь цеплялась детвора. За жизнь цеплялась, чтобы выстоять, В землянках выжить, в шалашах: А власти что? Всегда мы были ближе К цинге, погосту, тифу, вшам. 5 В чаду парадных словопрений О грандиозности побед Успела ложь высоких мнений Припудрить раны наших бед. А наши беды – миллионов, А их не брал в расчёт стратег, А в миллионах – поимённо – Надежды, слёзы, боли тех, С кем кровно связан я – потомок, Штабистом списанный лихим: Средь тифа, голода, котомок Я шёл к весне путём своим, К победе шёл путём особым, Держась за мамину полу… Я жил в подвалах, жил в трущобах, Был как на фронте – не в тылу! Чей тыл? Чей фронт? – Не мы делили… Я тыл чужой хлебнул сполна, – Тыл в окруженье вражьей силы, Где враг – чужая сторона. 6 Земля моя! Спросить ты вправе С меня – я заплатил сполна Словам смертельным, как отраве: «Их разлучили… » – Смерть, Война – Сестру и брата, Мать и сына, Жену и мужа – Мне горька – И отдаётся в жилах стынью Газеты чёрная строка – Строка, рождённая в России, Строка прямая, как удар: «Их разлучили…» – Разлучили Разрывы бомб, земли пожар… Её мы с детства заучили Как слог начальный в букваре: «Их разлучили…» – Разлучили В июне, в марте, в декабре… Она на маминой могиле, Где рядом шепчет мне кленок: «Вас разлучили…» Разлучили, Родной безлюден уголок… Украли счастье быть с тобою, Моя смоленская купель, – Земли окраец за Угрою, Где шаг мой первый, Боль потерь… Где я осмыслить не успел, Что вопреки разлуке этой, Родной смоленский говорок С судьбой негромкого поэта – Хранит во мне, я верю, – Бог. Потеря пусть невосполнима, Но в сердце – образ красоты, Что слит во мне со всей Россией, Моя Россия – это ты! 7 Здесь лес И здесь моё родное Войной убитое село – Четырежды в четыре слоя Травой с годами заросло. Земли заброшенной печали… Её с укором чую взгляд: Поля весной не засевали, Лесная чаща – вместо хат. Не узнаю, Где здесь дорога, Где избы были, край села. Откуда с отчего порога Нас злая сила, Грозясь расстрелом, увела. … Иду. Со мной играет в прятки, Как искра, белка, взмыв на ель. Вон из своей гранёной хатки Спешит к цветку лохматый шмель. Иду. В чащобе посветлело: Легла поляна предо мной. И будто душу отогрело, Качнуло тихо, как волной. Здесь в окруженье полумрака Застыл, смирясь, дремучий вал: В густой траве прискорбным знаком Могилы холмик возлежал… Кто он? И кем зарыт когда-то? – Загадка эта не проста. Сюда приходит память чья-то И не даёт расти кустам. Приходит кто-то на полянку, Воспоминаньем душу жжёт… Кто ты? – Сельчанин? Горожанка? Кто память в сердце бережёт? … Здесь не воскреснут Ни крестьянские, Ни игр мальчишьих голоса, – Молчит сторонка приугранская, Все боли спрятала в лесах… …Сюда я еду в отпуск летом Погоревать, поворошить… Родной деревни образ светлый В душе сокровищем лежит. 8 Мы высших всех наград достойны, – Что есть, что будут у страны. Наверно, Выжив в бедах, в войнах, Мы той живучестью сильны. Живучесть наша – С крёстной силой. Живучесть русских – Знак судьбы: И зло осилить вдохновила, И Русь за муки полюбить. 2009 г. – сентябрь 2012 г. РУССКАЯ ЖЕНЩИНА Если б мне подарило небо Вдохновенье и дар – ваять, Я немедля бы взялся за дело – Воскресил бы я русскую мать. У Арнишиц на краешке леса Изваянье поставил бы я: Мать – в фуфайке, в лаптях… Ломтик хлеба – На ладони: в нём жизнь моя… Пусть бы видели дети и внуки, Коим выпадет в радости жить, Русских женщин работные руки, Живших смыслом: Детей накормить… Как и все работяги простые В буднях тяжких, как в страшном аду, От страны с трудоднями пустыми Добротой отводили беду! Героизм тот в заплатах и дырах Без наград… Как мать оценить? Надо было всё золото мира, Ей на памятник перелить! И поставить бы русскую женщину На виду у планеты всей, Рассказать бы о ней – О простой и застенчивой, Позаброшенной властью своей… Но Гремят, как гремели, оды, Показухи чеканят свой шаг, Вспоминают штабные походы Генералы в чинах-орденах. Героини с заплечной котомкой Позабыты… О них – ни строки… Мы выжили. Мы дышим новью, К ней мамы русские вели! Поклон примите наш сыновний, Поклон, родные, до земли, Что не доели, не доспали, Болели, падали, вставали, Нас для России сберегли! 2006 г. СЧЕТ-НЕДОЧЁТ Русским вдовам Не забыть нам потерь, – Будем помнить всегда, Как стучалась к нам в дверь С похоронкой беда… Ранит сердце – как стон Этот счёт-недочёт: Семь старушек на дом И – один старичок. Семь старушек живёт Без своих старичков, По весне не цветёт Семь увядших цветков… Пряди в их волосах – Цвета русской зимы, На семи на ветрах – Раны-боли войны. На семи на ветрах Громы новых фронтов, Боль застыла в глазах Русских вдов – юных вдов… Только мы не спросили Чем сердца их живут… Бесконечно в России Невернувшихся ждут. Ждут, без устали веря… С этой верой умрут… Дорогие потери В снах солдаток живут. БЛИНЫ Лесная дорога, переползая через колдобины, налитые доверху желтоватой водой, и шишковатые суставы корневищ сосен, вынырнула вместе с нами на зелёный лоскут озими, густой и тучный от избытка силы весенней земли. И мы с мамой увидели хутор. Двор хутора был огорожен дощатым забором, но не весь: часть двора, к которой приклеились хлев и амбар, обнесена изгородью из жердей с широкими воротами, распахнутыми настежь. Особняком, отступив на свой зелёный пятачок, возвышалось гумно под пирамидальной соломенной папахой, на макушке которой картинно застыл на одной ноге аист в гнезде. И другие постройки, кроме дома, были покрыты соломой. Только высокий из свежеотёсанных брёвен дом фасонился роскошной, из оцинкованного железа, кепкой, выступая наполовину из большого сада. На жести плясали блики апрельского яркого солнца, аж ломило в глазах. Хозяин загнал в будку ошалевшего от злобы пса рыжей масти, привязанного к натянутой от дома до амбара толстой проволоке, привалив окно собачьей будки корытом, подошёл к нам и сказал: – День добрый. Он оценивающе взглянул на меня, по его лицу скользнула улыбка. Он мне подмигнул, будто говоря: «Не робей…» – Вот привела, – выдохнула мама. – Мелковат для пастушка… Ну, дык… Голос её дрогнул, но в это время на крыльцо шустро выскочила с худощавым лицом пожилая женщина: – Мо зайдёте в хату? – спросила она у мамы. – Нет, спасибо, я побегу… До свиданьица… Больше она ничего не сказала, договор с хозяином, наверно, был уже до этого, и, не попрощавшись со мной, повернулась ко мне спиной и пошла, засеменила скороходью, ни разу не оглянувшись… (Это был не первый хутор, на который отводила меня мама на заработки). Я слышал, как вздохнула хозяйка, рассматривая мою босоногую персону в залатанных домотканых брючонках, перехваченных в поясе верёвочкой. Мне, восьмилетнему коржавому заморышу, хлебавшему несоль бездомной судьбы изгнанников, на вид никто не дал бы восемь лет. Хозяйская дочь, выскочив из дома, поглазеть на пастуха, хохотнула нараспев; – Рааа-бенький… Это, наверно, она – высокая и гладколицая, с роскошными волосами цвета воронова крыла, высказалась о моём лице, на котором густо роились веснушки. У меня даже уши были усеяны веснушками. Конечно, я имел жалкий вид доходяги-заморыша. Неведомо было сытым хуторянам, что на родной Смоленщине хату и нажитый скарб сожгли немцы, выгнали нас из отчих мест и погнали под конвоем автоматчиков… Отец был на фронте. По воле Господа или случая мы оказались в Белоруссии. Мама попыталась было пробить чиновничий бюрократизм, обратившись за получением страховки за погибший в огне войны пятистенный дом. Бюрократы потребовали бумаги, а где их сыщещь, коль архивы на оккупированной территории все уничтожены. Никто не рассказал этим людям, нанявшим пастушка на всё лето до глубокой осени за два пуда ржи, какой свирепый брюшной тиф трепал хилое тело мальчонки минувшей зимой… Я еле сдерживал себя, чтобы не разреветься вслед матери. Хозяйка, добрый, хрипловатый от бурного курения голос которой я помню поныне, взяла меня за руку, привела на кухню и усадила за стол. Перед собой я увидел высокую стопку белых-белых, пышных-пышных пшеничных блинов, большую чугунную сковородку с салом. На сковородке я увидел, что в вытопленном сале плавала дюжина крупных шкварок. Я замер: такого богатства мне не доводилось видеть отродясь. – Ешь, Лёник, – ласково сказала хозяйка и вышла из кухни. Когда она снова пришла, я уже расправлялся с последним блином, сковорода сияла наглянцеванным дном. Я с трудом сполз с табуретки, ощущая туго набитое пузо, от чего на меня вдруг навалилась сладкая сонливость… Я никогда так не наедался. Меня, выползшего с ленцой из сенец на крыльцо, встретил весёлый, лучистый и голосистый весенний день. И я нисколечко не обиделся на хозяйскую дочь, которая, придя, видимо, на кухню, воскликнула: – О божухна! Ен укалатил двадцать оладак! 1984 г.
Сказки (Валентина Волошина) ЧУНИ ДЛЯ ЕНИСЕЯ Вы не слыхали легенду про Енисея? Нет? Тогда слушайте. Жил был …