Владимир Богданов — О рассказе А.Солженицына «Один день Ивана Денисовича»

Экибастузский лагерь, где сидел зимой 1950 –1951 гг. Солженицын, вошёл в основу сцен его рассказа, с первоначальным названием «Щ-854». Эту рукопись художественной назвать было нельзя. Для редакции «Новый мир» это была просто малограмотная «заезжая» пьеса на тюремную тему.  Барак, столовая, ворота зоны, рабочая площадка – вот и все декорации, на фоне которых действуют герои-зэки.

Как пишет Солженицын в романе «Бодался телёнок с дубом», – Анна Берзер, литературный критик и редактор «Нового Мира», – всё сделала, чтобы рукопись не пропала, чтобы её не стащили. Ждала, когда А. Твардовский вернётся… из запоя(?)…

«Попросила А. С. перепечатать за счёт редакции. Ушло на это время. Ещё ушло – на ожидание, пока Твардовский вернётся из очередного приступа своего запоя (несчастных запоев, а может быть и спасительных, как я понял постепенно)».

А. Солженицын «Бодался телёнок с дубом»

Анне Берзер удалось встретиться с Твардовским и сказать ему ключевую фразу, что в рукописи показан лагерь глазами мужика. А слово «мужик» для А. Твардовского было священным, как и для Никиты Хрущёва.

Но в каком состоянии была эта рукопись? Сам Солженицын дал откровенную неприглядную характеристику своему произведению в мемуарах «Бодался телёнок с дубом»:

«Взял Кондратович[1], и с первых же строк понял, что безымянный (подписана фамилия не была, тем я как бы замедлял враждебный ход событий) тёмный автор лагерного рассказа даже расстановки основных членов предложения толком не знает, да и слова-то пишет какие-то дикие. Пришлось ему карандашом исчёркать первую, вторую, пятую, восьмую страницу, возвращая подлежащие сказуемые да и атрибуты на свои места. Но рассказ оказался весь до конца неграмотный, и Кондратович с какой-то страницы работу эту бросил. Какое у него к утру сформировалось мнение — неизвестно, а думаю, что легко могло оно повернуться и в ту, и в другую сторону. Твардовский же, мнения его не спрося, взял читать сам».

В правке текста рассказа Солженицына «Один день Ивана Денисовича» принимал участие и сам Твардовский, к примеру, в этом абзаце:

«Шесть их, девушек, в купе закрытом ехало, ленинградские студентки с практики. На столике у них маслице да фуяслице, плащи на крючках покачиваются, чемоданчики в чехолках. Едут мимо жизни, семафоры зеленые… Поговорили, пошутили, чаю вместе выпили. А вы, спрашивают, из какого вагона? Вздохнул я и открылся: из такого я, девочки, вагона, что вам жить, а мне умирать…»

Выделенные слова были правкой Твардовского, который заменил первоначальное: «маслица-хуяслица». Но пропустил на одной из страниц слово «смехуёчками». Словно сам Солженицын напоследок посмеялся над редакторами. Что поделаешь, даже Твардовский был не в силах исправить все «ляпы» Солженицына, стилистические, синтаксические и грамматические ошибки, которые, как клопов дави, а они почти на каждой строчке в этом рассказе. Но начиная с воспоминаний бригадира о своей судьбе, примерно на половине рассказа, текст выравнивается, хорошо читается, впечатление такое, что написано уже другим человеком.

Рассказ был напечатан в 1962 г. в журнале «Новый мир» № 11 по ходатайству самого Хрущёва и дважды выходил отдельными книжками. С 1971 г. издания рассказа уничтожались по негласной инструкции ЦК партии.

Наши ребята, жившие в 70-е годы на Верхнем Ат-Уряхе в Ягоднинском районе Магаданской области (в 1937-1953 гг. в этих местах отбывал свой срок Варлам Шаламов), читали этот рассказ в подпольных перепечатках. Хотя уже в те годы интерес к этому рассказу пропал.

Солженицын получил множество писем от бывших заключённых. На этом материале он писал «Архипелаг ГУЛАГ», назвав «Один день Ивана Денисовича» пьедесталом к нему.

Рассказ Солженицына «Один день Ивана Денисовича» начинается с предисловия:

Эта редакция является истинной и окончательной.

Никакие прижизненные издания её не отменяют.

А. Солженицын Апрель 1968 г.

Видимо, настолько редакторы улучшили текст, привели его в литературный вид, что Солженицын решил поставить точку в редактировании текста. Хотя его надо редактировать и редактировать.

Главный герой рассказа зэк Шухов (ему, как и Солженицыну, номер №854 заменил имя) восемь лет сидит в лагерях. Напрашивается вывод, Солженицын и есть прототип Шухова.

Шухов утром не встал по подъёму, чем навлёк на себя гнев Татарина. Казалось, карцер ему обеспечен, но, как по волшебной палочке, его позвали, чтобы вымыть пол в надзирательской. Пол в надзирательской мыл особый зэк, которого не выводили за зону,  а это уже лагерная привилегия.

Шухову сорок лет, он родом из крестьян. Он получает письма из деревни и мечтает о том, как выйдет на свободу через два года, в колхоз не вернётся, разбогатеет на коврах, которые колхозники рисуют на старых простынях и продают мгновенно.

Из всех героев рассказа ярко представлен облик и характер Шухова. Его настрой на жизнь: «Кряхти да гнись. А упрёшься – переломишься».

Такой тараканий тип человека везде выживет:

«Доел Шухов пайку свою до самых рук, однако голой корочки кусок – полукруглой верхней корочки – оставил. Потому что никакой ложкой так дочиста каши не выешь из миски, как хлебом. Корочку эту он обратно в тряпицу белую завернул на обед, тряпицу сунул в карман внутренний под телогрейкой, застегнулся для мороза и стал готов, пусть теперь на работу шлют. А лучше б и еще помедлили».

Подробно описывается приём пищи, а зэков кормят три раза в день.  Привожу отдельные выдержки, если, конечно, хватит терпения их прочитать. Но Солженицын придавал большое значение тому, как кормили зэков.

Его герой, Иван Денисович, в этом деле проявляет изобретательность, он не останется голодным.

 «Шухову сейчас работа такая: вклинился он за столом, двух доходяг согнал, одного работягу по-хорошему попросил, очистил стола кусок мисок на двенадцать, если вплоть их ставить, да на них вторым этажом шесть станут, да еще сверху две, теперь надо от Павла миски принимать, счет его повторять и доглядывать, чтоб чужой никто миску со стола не увел. И не толкнул бы локтем никто, не опрокинул. А тут же рядом вылезают с лавки, влезают, едят. Надо глазом границу держать: миску – свою едят? или в нашу залезли?»

«Шухов кричал повару, но уже заметил двух эстонцев, пробивавшихся к нему, и две миски с ходу им сунул. И еще он успел вернуться к столу, и еще успел сочнуть, что все на месте, соседи спереть ничего не управились, а свободно могли».

«Рассчитывая, что из закошенных двух порций уж хоть одна-то будет его, Шухов быстро принялся за свою кровную. Для того он колено правое подтянул к животу, из-под валеного голенища вытянул ложку «Усть-Ижма, 1944», шапку снял, поджал под левую мышку, а ложкою обтронул кашу с краев».

«Шухов доел кашу. Оттого, что он желудок свой раззявил сразу на две – от одной ему не стало сытно, как становилось всегда от овсянки. Шухов полез во внутренний карман, из тряпицы беленькой достал свой незамёрзлый полукруглый кусочек верхней корочки, ею стал бережно вытирать все остатки овсяной размазни со дна и разложистых боковин миски. Насобирав, он слизывал кашу с корочки языком и еще собирал корочкою с эстолько. Наконец миска была чиста, как вымыта, разве чуть замутнена. Он через плечо отдал миску сборщику и продолжал минуту сидеть со снятой шапкой».

Это съедание каши описывается на нескольких страницах. Но, наконец, напоследок, уже вечером Шухов съел всё же свою корочку.

До какой же степени самоунижения доходит человек в таких местах и как меняется суть человека, его психика в вечном голодном состоянии – сколько вопросы еды занимают мысли человека, столько у Солженицына описание еды занимает место в рассказе.

Но как это описание приёма пищи не похоже на реальное. «Не жёванное глотайте!», – кричали конвоиры на Колыме, выгоняя зэков на дорогу.

Вороватый по натуре, Шухов использует свою смекалку, вместе с напарником утаскивает рулон толи возле сборных домов, взяв рулон в обнимку вдвоём, шагают плотно, чтобы с вышки не увидели. Но Шухов старается не только для себя, но и для бригады, чтобы как-то закрыть окна в машинном зале, строящейся ТЭП, где они кладут стены из шлакоблоков. Жизнь заставляет думать не только о себе. Ведь одному не под силу выполнить работу всей бригады. А от выполнения плана зависит и его питание.

Задача бригады возвести стены. И в рассказе приводится обыкновенное описание строительных работ, и в этом нет ничего художественного. Хаотичное движение в машинном зале ТЭЦ, где холод и ветер продувает насквозь, зэки греют на печке песок в январь месяц. Насколько будут крепки эти стены? Может, они летом все развалятся, так как нарушена технология работ, раствор замерзает на ходу. Такая же картина может быть на любой вольной стройке и в наше время. Рабочие обязаны выполнять то, что им приказывает начальство.

«Пошла работа. Два ряда как выложим да старые огрехи подровняем, так вовсе гладко пойдет. А сейчас – зорче смотреть!

И погнал, и погнал наружный ряд к Сеньке навстречу. И Сенька там на углу с бригадиром разошелся, тоже сюда идет.

Подносчикам мигнул Шухов – раствор, раствор под руку перетаскивайте, живо! Такая пошла работа – недосуг носу утереть.

Как сошлись с Сенькой да почали из одного ящика черпать – а уж и с заскребом.

– Раствору! – орет Шухов через стенку.

– Да-е-мо! – Павло кричит.

Принесли ящик. Вычерпали и его, сколько было жидкого, а уж по стенкам схватился – выцарапывай сами! Нарастет коростой – вам же таскать вверх-вниз. Отваливай! Следующий!

Шухов и другие каменщики перестали чувствовать мороз. От быстрой захватчивой работы прошел по ним сперва первый жарок – тот жарок, от которого под бушлатом, под телогрейкой, под верхней и нижней рубахами мокреет. Но они ни на миг не останавливались и гнали кладку дальше и дальше. И часом спустя пробил их второй жарок – тот, от которого пот высыхает. В ноги их мороз не брал, это главное, а остальное ничто, ни ветерок легкий, потягивающий – не могли их мыслей отвлечь от кладки. Только Клевшин нога об ногу постукивал: у него, бессчастного, сорок шестой размер, валенки ему подобрали от разных пар, тесноватые».

Остался бы Солженицын человеком с рабочей закалкой, не полез в политику, может быть, выровнял свою кривую душу, как стенную кладку. Зэков труд перевоспитывает, но не всех. Хрущев, наверное, думал, что Солженицын воспевает в своём рассказе социалистический труд. Но Александр Исаевич не получил за свой рассказ «Ленинскую премию»… И был написан «Архипелаг Гулаг», а не роман «О славе труда», подобный «Цементу» Ф. Гладкова.

Героический порыв сменяется унынием и ожесточением:

«Свистит над голой степью ветер – летом суховейный, зимой морозный. Отроду в степи той ничего не росло, а меж проволоками четырьмя – и подавно. Хлеб растет в хлеборезке одной, овес колосится – на продскладе. И хоть спину тут в работе переломи, хоть животом ляжь – из земли еды не выколотишь, больше, чем начальничек тебе выпишет, не получишь. А и того не получишь за поварами, да за шестерками, да за придурками. И здесь воруют, и в зоне воруют, и еще раньше на складе воруют. И все те, кто воруют, киркой сами не вкалывают. А ты – вкалывай и бери, что дают. И отходи от окошка».

«Двести грамм жизнью правят. На двести граммах Беломорканал построен».

Двести грамм – это простому зэку, а Шухов с утра до вечера крутится, чтобы ему перепало две пайки. На этом построен весь сюжет рассказа: работает ли на стройке или за Цезаря стоит в очереди за посылкой, только с одной целью – будет Ивану Денисовичу «хлеба двести грамм лишних в вечер».

Возвращаясь к рассказам Варлама Шаламова, хочется высказать с каким трудом и душевной болью шёл Варлам Тихонович к читателю, пройдя через колымские лагеря:

«Как это началось? За ноябрь забойщикам не заплатили денег. Я помню, как в первые дни работы на прииске, в августе и сентябре, около нас, работяг, останавливался горный смотритель – название это уцелело, должно быть с некрасовских времен – и говорил: «Плохо, ребята, плохо. Так будете работать – и домой посылать будет нечего». Прошел месяц, и выяснилось, что у каждого был какой-то заработок. Одни посылали деньги домой почтовым переводом, успокаивая свои семьи. Другие покупали на эти деньги в лагерном магазине, в ларьке, папиросы, молочные консервы, белый хлеб… Все это внезапно, вдруг кончилось. Порывом ветра пронесся слух, «параша», что больше денег платить не будут. Эта «параша», как и все лагерные «параши», полностью подтвердилась. Расчет будет только питанием. Наблюдать за выполнением плана, кроме лагерных работников, им же имя легион, и кроме производственного начальства, умноженного в достаточное количество раз, –будет вооруженная лагерная охрана, бойцы.

Как это началось? Несколько дней дула пурга, автомобильные дороги были забиты снегом, горный перевал был закрыт. В первый же день, как прекратился снегопад – во время метели мы сидели дома – после работы нас повели не «домой». Окруженные конвоем, мы шли не спеша нестройным арестантским шагом, шли не один час, по каким-то неведомым тропам двигаясь к перевалу, все вверх, верх – усталость, крутизна подъема, разреженность воздуха, голод, злоба – все останавливало нас. Крики конвоиров подбодряли нас как плети. Уже наступила полная темнота, беззвездная ночь, когда мы увидели огни многочисленных костров на дорогах близ перевала. Чем глубже становилась ночь, тем ярче горели костры, горели пламенем надежды, надежды на отдыхи еду. Нет, эти костры были зажжены не для нас. Это были костры конвоиров. Множество костров в сорокаградусном, пятидесятиградусном морозе. На три десятка верст змеились костры. И где-то внизу в снеговых ямах стояли люди с лопатами и расчищали дорогу. Снеговые борта узкой траншеи поднимались на пять метров. Снег кидали снизу вверх по террасам, перекидывая дважды, трижды. Когда все люди были расставлены и оцеплены конвоем – змейкой костровых огней, – рабочие были предоставлены самим себе. Две тысячи людей могли не работать, могли работать плохо или работать отчаянно – никому до этого не было дела. Перевал должен быть очищен, и пока он не будет очищен –никто не тронется с места. Мы стояли в этой снеговой яме много часов, махая лопатами, чтобы не замерзнуть. В эту ночь я понял одну старинную вещь, сделал наблюдение, много раз потом подтвержденное. Труден, мучительно труден и тяжел десятый, одиннадцатый час такой добавочной работы, а после перестаешь замечать время – и Великое Безразличие овладевает тобой – часы идут как минуты, еще скорее минут. Мы вернулись «домой» после двадцати трех часов работы – есть вовсе не хотелось, и соединенный суточный приварок все ели необычно лениво. С трудом удалось заснуть».

В. Шаламов «Как это началось»

У В. Шаламова не было той прыткости к антисоветчине и желания печати своих произведений на западе, как у Солженицына. По иронии судьбы он работал внештатным рецензентом в журнале «Новый мир» в 1958-1964 годы, в годы триумфа Солженицына, получая за рецензию всего 3 рубля. И ни разу не встречался с Твардовским.  «Колымские рассказы» В. Шаламова, как небо и земля отличаются от пасквилей Солженицына. Рассказы и стихи Шаламова в «Новом мире» не печатали, хотя он присылал их в редакцию «Нового мира». Не было у него «заступницы» Анны Берзер. Солженицын всё сделал, чтобы убрать «конкурента по лагерной теме». Всё из-за того, что В. Шаламов отказался сотрудничать с Солженицыным.

«Почему я не считаю возможным личное мое сотрудничество с Солженицыным? Прежде всего, потому, что я надеюсь сказать своё слово в русской прозе, а не появиться в тени такого в общем-то дельца, как Солженицын. Свои собственные работы в прозе я считаю неизмеримо более важными для страны, чем все стихи и романы Солженицына»

Валерий Есипов «Шаламов»

Отрывок из письма Шаламова 1972 года А. Кременскому:

«Ни к какой «солженицынской» школе я не принадлежу. Я сдержанно отношусь к его работам в литературном плане. В вопросах искусства, связи искусства и жизни у меня нет согласия с Солженицыным. У меня иные представления, иные формулы, каноны, кумиры и критерии. Учителя, вкусы, происхождение материала, метод работы, выводы – всё другое. Лагерная тема – это ведь не художественная идея, не литературное открытие, не модель прозы. Лагерная тема – это очень большая тема, в ней легко разместится пять таких писателей, как Лев Толстой, сто таких писателей, как Солженицын. Но и в толковании лагеря я не согласен с «Иваном Денисовичем» решительно. Солженицын лагеря не знает и не понимает».

Солженицына изгнали из Союза писателей в 1969 году, Шаламова приняли в 1974 году. Хоть в этом есть какая-то справедливость.  Время всё расставило по своим местам.

Окончательную точку поставил Твардовский в 1969 г. для характеристики отношений «Нового мира» с Солженицыным:

«Мы его породили, а он нас убил»…

К своей славе Герострата Солженицын шёл по трупам и по живым.

В заключение можно сказать: Александр II высоко ценил произведения И. Тургенева, говорил, что «Записки охотника» способствовали отмене крепостного права в России. Романы Солженицына содействовали уничтожению Советского Союза.

[1] Заместитель Твардовского.