Владимир Аннушкин "Встречи с Ириной Одоевцевой - поэтом серебряного века: Питер - Москва - Переделкино"

Владимир Иванович Аннушкин, доктор филологических наук, профессор кафедры русской словесности и межкультурной коммуникации Института русского языка имени А.С. Пушкина.

Странно, что прошло уже тридцать лет, как мы (я и мой друг поэт Виктор Коллегорский) встретились с Ириной Владимировной Одоевцевой, но что такое наши тридцать по сравнению с её шестидесятью пятью годами эмиграции?… «За столько такого маянья по городам чужой земли есть от чего прийти в отчаянье…» и вот не «как будто мы пришли зимой», а наяву «пришли зимой к вечерне, в церковке соседней (я всегда представлял нашу, переделкинскую, преображенскую) по снегу русскому – домой».
Дом, в который она возвратилась, был, естественно, не в Москве, а в Ленинграде – Питере, где её поселили на Невском проспекте в 3-х-комнатной квартире под надзором девушек из Красного Креста. Ну, конечно: в Париже она в восемьдесят лет бежала на высоких каблуках к телефону, упала и сломала ногу, лежала у себя в трёхкомнатной парижской квартире и тихо ждала конца, когда вдруг некая сумасшедше влюблённая в серебряный век московская журналистка Анна Колоницкая не нашла случайно её парижский телефон, пришла к ней и «вместе плакали», упиваясь воспоминаниями Ирины Владимировны… Потом публикация в «Московских новостях», закрутилась кампания – и сбылось то, о чём писал Жорж (так она называла мужа Георгия Ива́нова): «Нева и Волга, Невский и Арбат. И буду я прославлен и богат, своей страны любимейший поэт…». Нет, нет, конечно, ни о каком богатстве в перестроечной России речи быть не могло, но житья от посетителей и интервьюёров ей не было.
Между тем в Петербурге оказались и мы: я – чтобы сидеть в архивах над рукописями петровских риторик, а мой друг – чтобы, как и полагается поэту, гулять, свободно жить и … сочинять стихи. Встретившись после моих «трудов» на Невском, робкий и хитрый поэт Коллегорский говорит смелому и тщеславному ритору Аннушкину:
– Ну что, давай разыщем Одоевцеву?
– А как же ты её разыщешь?
– Ну как? Звоним в Союз писателей и спрашиваем адрес.
– А кто будет звонить?
– Как кто? Ты, конечно. Ты же ритор – ты и звони…
Вдохновленный таким доверием, вхожу в ближайшую телефонную будку и звоню в Ленинградский Союз писателей, где неожиданно легко получаю адрес и телефон. Как ни странно, девушка из Красного Креста ответила, видимо, посовещавшись с Одоевцевой, что прийти можно сегодня же.
Квартира Ирины Владимировны представляла собой длиннющий коридор с тремя комнатами, расположенными все по левую сторону (типа общежития), и в ближайшей к прихожей комнате нам предложили ждать Ирину Владимировну. Появление Ирины Владимировны было царственно изящным: на инвалидной коляске въехала пожилая женщина с широким красивым лицом: частые морщины только оттеняли, казалось, следы былого обаяния, но более всего поражал добрый и улыбчиво располагающий взгляд. Одета она была изысканно в белую ажурную кофточку с ослепительно белыми манжетами (совсем такими же, как «белые воротнички» Николая Гумилёва, о которых она писала в воспоминаниях).
Люди, воспитанные в начале двадцатого века (неважно, из старой эмиграции или советской интеллигенции), поразительно легко вступают в беседу, в душевный контакт. Ты беспокоишься, как тебя примут, но тебя сразу ставят в положение равного, тобой интересуются, и ты раскрываешь душу, покорённый добротой и улыбчивостью. Так Ирина Владимировна очень быстро вытянула из нас, кто же мы: оказалось, что Виктор имеет цикл стихов, посвящённых Гумилёву, Ахматовой, Мандельштаму, а я, грешный, сочиняю песни на стихи Георгия Ива́нова… Эффект нашего исполнения был таков, что когда раздался очередной звонок очередного звонителя (видимо, потенциального посетителя), Ирина Владимировна сказала девушке – сиделке: «Скажите, что ко мне приехали друзья из Парижа и я сегодня никого не принимаю…»
Будто сегодня слышу я это картавящее «р» о «приехавших друзьях из Парижа…», потому что самым поразительным в её облике была (как и полагается человеку словесному) – её речь: «Пускай прелестных звуков столкновение, картавый, лёгкий голос твой преобразят стихотворение…» – писал Жорж в последнем стихотворении «Посмертного дневника». В начале рассказа «столкновение звуков» кажется для неё и для слушателя несколько затруднительным, но слушатель привыкал к этому не очень чёткому произношению, а потом упивался мыслью, словом, ведением повествования, которое сверкало остроумием и изяществом. И наступало преображение и вдохновение – жоржево «сияющее дуновение божественного ветерка» вело её упоительное повествование, когда она – видимо, не в первый раз, но какое это имеет значение! – начинала рассказывать о Гумилёве, Мандельштаме и, конечно, Жорже…
– Ну, спойте ещё что-нибудь…
– Александр Сергеич, я о вас скучаю.
С вами посидеть бы, с вами б выпить чаю.
Вы бы говорили, я б, развесив уши,
Слушал бы да слушал, слушал бы да слушал…
Другие встречи были в Центральном доме литераторов, где организовывались вечера с Ириной Одоевцевой и переполненный зал внимал её заразительным рассказам. В них чувствовались задор и азарт, которые получает человек, озарённый в молодости Музой и не требующий ничего взамен от её в-дух-новляющего и постоянно обновляющего дуновения.
Последняя встреча была, наверное, в Переделкине (да, да, в Переделкине, а не Переделкино – так меня поправляли дореволюционные интеллигенты): Ирина Владимировна отдыхала в Доме творчества и чувствовалось, что силы её покидают. Она уже лежала, но едва отверзались уста, внутренние силы в ней будто оживали и появлялись вновь, словно трогались струны души: вот эта вспоминательная струна Николая Степановича, вот эта странноприимная – Осипа, вот эта, «последняя, написанная мной» – Жоржа… В памяти остается гармония этих картавяще-обворожительных звуков, сиятельный образ «маленькой поэтессы с большим бантом», которую спустя семьдесят лет судьба «вернула в Россию – стихами» – «на берега Невы» – «по снегу русскому домой».