Инна Варварица

  Родилась в декабре 1942 года в г. Свердловске. В 1948 году семья переехала в Москву. Образование – фармацевтический факультет 1-го Московского медицинского института им. Сеченова. 

Более 36 лет работала химиком-аналитиком в Клинической больнице № 85. Автор детской книжки «Сказка о капризном мышонке», сборников стихов «Не поле перейти», «От листопада до листопада», «В тихой заводи души», «Радуга над полем», «Осенний свет», «Черёмуховый ветер».

Стихами я набита по уши буквально с пелёнок. Родиться меня угораздило не в самое подходящее время. Шёл к концу 1942-ой, военный, год. Конечно, это не лето 41-го, немцев уже притормозили и под Москвой, и у Сталинграда. Но до конца войны ещё, ох, как далеко! Конечно, в Свердловске, где я родилась, не было ни налётов, ни бомбёжек. И голода такого, как в Ленинграде, тоже не было. Но и сытости не было. А главное, город, где основными жителями оставались женщины, старики и дети, был полон тревоги – почти в каждой семье там, на войне, был кто-то из близких. Папа тоже был там, и мамино волнение, возможно, отразилось на мне, или уж такой я уродилась, но ребёнком я оказалась беспокойным, горластым. Вот и пели мне всякие песни и мама, и бабушка, и даже тёти, мамины старшие сёстры. Мама, перепев все колыбельные, переходила на взрослые песни и стихи. Это, как ни странно, помогало. А может быть, она себя так отвлекала от грустных мыслей. Так и получилось, что мои самые ранние воспоминания связаны со стихами.
Помню я себя очень рано. Но самые первые воспоминания отрывочны, всплывают в памяти как отдельные картинки. Связать их с возрастом помогает расположение вещей, комнат в картинке, присутствие папы – война закончилась, когда мне было два с половиной года, сестры – она родилась, когда мне было три года и десять месяцев. И вскоре после её рождения мы переехали в другую, просторную квартиру. Свой четырёхлетний день рожденья я помню в старой квартире, пятилетний – в новой. А шесть лет мне исполнилось уже в Москве, отца пригласили туда на работу. Эти события и помогают ориентироваться в воспоминаниях. Впрочем, после рождения сестры я помню себя довольно связно.
Правда, самого первого своего «публичного выступления со стихами» я не запомнила. Запомнил его папа. Он приехал в отпуск перед самым Новым Годом, 1944-м. Приехал без предупреждения, сюрпризом. И застал маму и бабушку в страшном горе. Мама к празднику получила по карточкам подсолнечное масло. Шла с работы с этой бутылкой, а бабушка во дворе пилила дрова. Мама поставила бутылку в снег в сторонке и стала помогать бабушке. Они не заметили, когда бутылка упала, и всё масло вылилось в снег. Какой уж тут праздник, одно расстройство! И тут появляется папа с консервами, маслом, мёдом, шоколадом! Он, зная о предстоящем отпуске, заранее собирал все «фронтовые сто грамм» и пайки махорки, а потом, в дороге, обменивал их на продукты. Новый Год получился замечательным! Вот на этом празднике я и читала стихи у ёлки:

Маленькой ёлочке холодно зимой.
Из лесу ёлочку взяли мы домой.
Бусы повесили, встали в хоровод,
Весело, весело встретим Новый Год!

За три недели до этого мне исполнился год. Этот день рождения в моей памяти сохранился, но не как праздник. Запомнился страх. Открылась дверь в комнату, и через порог шагнул медведь. Бурый, большой, выше меня ростом! Я не помню, кто его держал, помню только охвативший меня ужас. Потом он много лет был любимой игрушкой.
Это мама мне потом рассказала, что его подарили мне в мой первый день рожденья. Я же помнила только страх при его появлении. А вот «выступления» своего у ёлки не запомнила. Зато папа потом считал, что все годовалые дети должны уметь говорить и читать стихи, и очень удивлялся, что младшая, послевоенная, сестра, как все нормальные дети, в год произносила только отдельные слова.
Все последующие ранние картинки памяти уже связаны со стихами или пословицами, правда, тоже с примесью страха.
Перед сном мама читает мне книжку:

Милая девочка Лялечка
С куклой гуляла одна.
И на Таврической улице
Она повстречала слона.

Книжка закончилась, а я засыпать не собираюсь. И мама начинает сама придумывать продолжение истории зверей, убежавших из зоопарка. Истории весёлые, я смеюсь. Но ночью, во сне, за мной гоняется обезьяна из маминой сказки. Я помню, как просыпаюсь с плачем, мама берёт меня к себе в постель, и я засыпаю, крепко уцепившись за бретельку её рубашки и причмокивая губами, как будто у меня во рту пустышка, которой на самом деле уже не было. Сны эти я, видимо, маме не рассказывала, потому что она продолжала сочинять мне истории про обезьяну, а та продолжала преследовать меня во сне.
Ещё одна самая ранняя картинка: я лежу в кроватке с сеткой (потом она перешла к младшей Тане), а мама читает мне стихи про умирающего лебедя. Стихи мне очень нравятся, и лебедя очень жалко. Что это Бальмонт, я узнала много-много позже, но стихи эти любила всю жизнь, и помнила их наизусть тоже, кажется, всегда. Ещё из маминых чтений мне нравились стихи про орла и змею, как она упросила орла взять её в небо, а сама ужалила его в сердце. Автора этих стихов я так и не знаю, как и песен, которые пела мне мама: про первый бал девочки Анюты и ещё одну, которую я тоже помню всю жизнь:

Часто ты шепчешь, дитя, засыпая
В тёплой и мягкой постельке своей:
«Боже, когда же я вырасту большая?
Ох, если б только расти поскорей!
Скучных уроков бы я не учила,
Грустные гаммы не стала б играть.
Всё по знакомым бы в гости ходила,
Всё бы я в сад убегала играть».
С грустной улыбкой склоняясь над работой,
Молча речам я внимала твоим.
Спи, моя радость, покуда с заботой
Ты не знакома под кровом родным!

Другая картинка: я – за столом, передо мной стакан тёплого молока, бабушка уговаривает выпить его, пока не остыло, я не хочу – никогда не любила кипячёного молока. Бабушка пытается убедить меня с помощью пословицы, а я с опаской смотрю на окно – вдруг там появится этот «АППЕТИТ», который зачем-то приходит во время еды. И кто его знает, как он выглядит и что ему надо.
Или вечером я сижу за столом с книжкой и с опаской посматриваю на тёмное окно: вдруг там уже «сон идёт на мягких лапах, дышит, как медведь». И ещё я до ужаса боялась слов из сказки: «скырлы-скырлы, на липовой ноге, на берёзовой клюке».
Встав на ноги, я предпочитала не ходить, а бегать; не стоять, а прыгать. Старалась вскарабкаться всюду, куда могла дотянуться. В два года разбила лоб, карабкаясь на большой валун, лежащий на газоне на нашей улице. В четыре прихватила палку подлиннее и собралась влезть на крышу по пожарной лестнице, чтобы подцепить палкой низкую лохматую тучу. Бабушка выловила меня с третьей перекладины, и туча спокойно уплыла своим путем.
Только книжки были для бабушки спасением, они могли удержать меня на месте. Поэтому читали мне много. И мама, и бабушка, и двоюродные сёстры – девочки-погодки, дочки тёти Веры, маминой средней сестры. Тётя Вера, воспитательница детского сада, брала на себя патриотическое воспитание. С ней связана ещё одна ранняя картинка: я сижу на столе, болтаю ногами, а тётя Вера разучивает со мной стихотворение о Сталине:
На дубу зелёном, да над тем простором
Два сокола ясных вели разговоры…
А голова у меня так устроена, что всё рифмованное я запоминала сразу, иногда и не зная, что всё помню наизусть, но при случае всё всплывало в памяти, и я удивляла взрослых. Например, шёл мне третий год. Приходит сестра из школы и говорит бабушке, что им задали написать сочинение про месяц. Я тут же подбегаю к ней и декламирую:

Месяц, месяц, мой дружок,
Позолоченный рожок,
Аль откажешь мне в ответе,
Не видал ли где на свете
Ты царевны молодой…

И не понимаю, почему они смеются, я же про месяц им говорю.
Любимыми стихами в три года были стихи Чуковского и Маршака, особенно «Кошкин дом» и «Теремок». В четыре – стихотворение Квитко о том, как папа принёс мальчику в подарок вороного коня. У меня тоже был такой, я его очень любила. В пять – плещеевское «Домик над рекою, в окнах огонёк», о том, как семья ждёт рыбака с ловли. В шесть-семь – больше всего любила «Конька-горбунка» Ершова, знала всего наизусть, по дороге из школы пересказывала подружкам.
В школу я выпросилась в шесть лет. Когда мы переехали в Москву, нянек у меня поубавилось, но я уже читала сама. Первые четыре года, пока не получили квартиру, мы жили на даче в подмосковной Ильинке. И вот там я через год уговорила маму пойти в школу. Принимать меня не хотели: я была маленькой, мелкой, классы в школе переполнены. Я там и читала, и считала, и стихи рассказывала. Когда все доводы были исчерпаны, я просто заплакала. Сжалились, записали меня в какой-то самый дальний филиал школы, где-то у самого леса: «Сводите её, она сама бросит», – посоветовали маме. Не бросила. Через год упрямую отличницу перевели в ближайшую школу.
Для родителей наша дачная жизнь была трудным временем. Папа рано утром на электричке уезжал на работу в Москву, возвращался поздно вечером. Мама, городская женщина, знавшая три иностранных языка, играющая на любом музыкальном инструменте, оказалась в загородном доме с двумя маленькими детьми, печками, колодцем во дворе. А для нас с сестрой – раздолье! В огромном дворе, среди сосен и елей стояли четыре ведомственные дачи. В них, тоже круглый год, жили четыре семьи, и у всех были дети. Какие интересные игры мы придумывали! У нас и спортивная площадка была во дворе, и каток зимой заливали. К нам во двор все дети с соседних дач играть приходили!
Книг у нас было много, я любила в них копаться. Читала всё подряд, даже мамины учебники по педагогике. В девять лет я ухитрилась взять в библиотеке «Горе от ума», очень понравилось название. Как ни убеждали меня, что это мне ещё рано читать, я, несмотря на свою робость перед всеми библиотекарями, настояла на своём, просто молча не выпустила книгу из рук. И, конечно же, в тот раз не поняла всей замечательности этого произведения, понравилось оно мне только через несколько лет, Тогда я его тоже почти всё наизусть помнила. Всё рифмованное мне само запоминалось.
Повзрослев, я уже сознательно использовала эти свои способности. В юности на спор запоминала и пересказывала незнакомое стихотворение из четырёх-пяти четверостиший, прочитав один раз. И помню эти «спорные» стихи до сих пор. Ещё я пересказывала всего «Евгения Онегина» с условием, что мне будут подсказывать порядок литературных отступлений, так сказать, что за чем идёт. Или в десятом классе был такой случай: задали читать «Поэму о Ленине» Маяковского. Преподавательница литературы заболела, на урок пришёл завуч Сергей Петрович, спросил, что нам задано, и велел писать содержание. А сам занялся своими делами. Я Маяковского не очень любила, но поэму прочитала, и она невольно засела в памяти. Я и написала содержание большими кусками цитат. Где не запомнилось, шли несколько слов прозы, а потом опять большая цитата. И так до конца. Наваляла быстренько и сдала. Сергей Петрович удивился: «Вам учить задали или читать?»
Класс дружно заорал: «Читать!»
Сергей Петрович слов не нашёл, только головой покачал удивлённо.

Но всё это было потом. А на третьем году жизни я запоминала всё подряд.
Кроме бабушки с детскими книжками, которые я все знала наизусть, мамы со взрослыми стихами и тёти с патриотическими, были ещё и двоюродные сёстры. Они мне тоже читали, но ещё и учили разным песенкам, которые всегда обитают в среде детей, например:

– Доход с котелком,
Ты куда шагаешь?
– В Райком за пайком,
Разве ты не знаешь?

Эти их песенки однажды очень подвели бабушку.
Бабушка моя была известным в городе человеком. Бывшая революционерка-подпольщица, заведующая аптекой, до моего появления она вела очень активную общественную жизнь. Я связывала её по рукам и ногам. И вот как-то к ней с какими-то деловыми бумагами должен был зайти знакомый. Едва он появился и бабушка распахнула перед ним дверь в комнату со словами: «Проходите, Абрам Моисеевич!», эрудированная внучка подскочила и тут же начала демонстрировать, что она благодаря сёстрам знает по этому поводу:
Шла Сара, не спеша,
Дорожку перешла,
Её остановил милиционер…
Про курочку, булочку и Абрашин выходной бабушка мне допеть не дала, выставила меня из комнаты со словами: «Какой у тебя язык поганый!»
Я убежала на кухню, вскарабкалась, вползла животом на сундук у окна, свесила за него голову – спряталась. Но было любопытно, как выглядит «поганый язык». Высунула его, скосила глаза. Язык как язык, самый обыкновенный. Я успокоилась и отправилась обратно. Бабушка уже провожала гостя. Скорее всего, она мне потом ещё много чего сказала бы про мое пение, но я ухитрилась всё повернуть так, что уже бабушка чувствовала вину передо мной, и ей стало не до песенок.
Бабушка с гостем, продолжая что-то обсуждать, вышли на лестничную площадку. Я, естественно, тоже. Там они задержались, заговорились. Я прыгала рядом, стоять спокойно я не любила. На площадке, у нас за спиной, стояли прислонённые к стене зимние оконные рамы, их на лето вынимали, чтобы окна открывать, а на зиму вставляли, спасаясь от уральских морозов. Моих прыжков они не выдержали, закачались. Рама упала прямо мне на голову.
Голова пробила стекло. Бабушка поймала раму, когда она уже была у меня на плечах, вокруг шеи торчали острые осколки. Всё произошло так быстро, что я даже заплакать не успела. Бабушка подсунула между шеей и осколками края своей кофты и довольно быстро освободила меня, расшатывая и вытаскивая из рамы острые куски стекла. Всё обошлось несколькими царапинами на лице. Зато про песню бабушка сразу забыла. Теперь уже она просила меня не говорить маме о том, что произошло. Но я всё равно проболталась. Когда мама, вернувшись с работы, стала расспрашивать меня, откуда на лице царапины, я прошептала ей в ухо: «Рамка». Мама ничего не поняла, но бабушке пришлось открыть наш секрет.
А привычка, услышав слово, тут же находить какое-нибудь стихотворение с ним, осталась на всю жизнь. Я и сейчас, собирая в лесу землянику, ловлю себя на том, что в голове крутится:

«Собираюсь на родину.
Свет июля высок.
Собирают смородину,
Мамин вижу платок …» ( Е. Козырева)

Я и не знала, что запомнилось. Просто читала.