Вера Огнева

Вера Евгеньевна врач-хирург. Живет и работает в г. Нижневартовск. В 1997 г. в издательстве «Приобье» опубликован сборник повестей «Во зло». 

САРСКАЯ ОХОТА     (БЫЛЬ)

–  Мыкола! Я медведя поймал.
–  Тащи его сюда.
– Так он не пускает.

Внизу расстилалась волнистая белая пелена – там перемешались снег и облака. Смотреть было решительно не на что. Уши забил гул моторов. Причем, настолько – по прибытии еще с полчаса вытряхивать. Разговаривать не хотелось. Хотелось быстрее оказаться на месте, на тверди, где отпустил, наконец, перманентная полетная тревога.
Иван Степанович Кабин отвернулся от иллюминатора и глянул на соседа. Рядом, в кресле прижмурился Гость. Именно. С большой буквы. А тоже мается. Однако узкое, загорелое не зимним загаром лицо, бесстрастно. Прям – супермен. Только веко дергается. Иван Степанович не без удовольствия себе это дерганье отметил, по ходу дела хмыкнув: не все супер, что завернуто в зеленую иностранную бумажку.
В самое ближайшее время ему, между прочим, предстояло ввести уважаемого господина Пуска в курс дел. С документами Григорий Львович успел ознакомиться заранее. Однако, продвигать финансы в перспективный, но сильно отдаленный – хоть и на слуху – регион, не торопился. Понятно: хочет сначала определиться на фактуре, все посмотреть, а если удастся, и руками потрогать. И такое в результате их сотрудничества должно получиться комильфо, что Иван Степанович со своей стороны приложит все, – то есть совершенно все! – усилия, чтобы у гостя сложилось нужное мнение.
Финансист приоткрыл круглый черный глаз и, скосившись в иллюминатор, изобразил лицом скуку. Везут, мол, в Тмутаракань. Но Ивана Степановича не проведешь: в том взгляде он таки уловил некоторую толику любопытства. Ну и что, что кругом муторная белая пелена, из которой солнце высунется на три часа и назад – теплые страны освещать. Там, конечно – все. Там – рай. Однако нефти нет…
Григорий Львович ожидал встречи с северными экзотами с осторожным оптимизмом. Вести его по местным рифам и мелям будет не кто-нибудь, а сам Иван Степанович.
С виду – рубаха парень. На самом деле не многие знали, а кто знал, предпочитал помалкивать об изворотливости, не мерянной силы уме и цепкости местного руководителя. Финансовая операция, которая заваривалась очень и очень далеко отсюда, таки должна завершиться… к обоюдному удовольствию сторон.
Самолет пошел на посадку. Крепенькая, щекастая стюардесса с преувеличенным вниманием осмотрела привязные ремни, пожелала всем мягкой посадки и ушла, блеснув на прощание деревенской улыбкой.
Сели мягко. Прямо у трапа дорогих гостей ждал теплый джип. Встречей командовал Геннадий Петрович Калабанов – помощник и порученец Степаныча, большой и шумный дядька, сам состоявший в немалых административных чинах. Попав во внутрь новенького, только-только из салона, лендкрузера, Григорий Львович даже позволил себе чуть расслабиться. Глубинка, в которую его занесло, перестала казаться совсем уж медвежьим углом, со всеми вытекающими из такого определения данностями.
Потом их размещали и обихаживали. Потом пошли совещания и заседания. Они Григория Львовича отнюдь не разочаровали. Нард собрался серьезный, деловой, самостоятельный и финансово непуганый. Культурная программа – само собой. Так что к концу трехдневных переговоров и рекогносцировок на местности деловая часть вплотную подошла к удовлетворяющему всех финалу.
Но Григорий Львович тоже был живой человек. За истекшие трое суток он успел прочувствовать некоторые особенности сибирского гостеприимства и подустать. А подустав, засобирался в цивилизацию.
Однако хитрый Степаныч на последок приберег особое, ни с чем не сравнимое, эксклюзивное развлечение: предложил очень узким кругом выбраться в самую тайгу.
— Представляешь, — соблазнял он гостя, — два часа на вертолете, и мы в такой глуши, где ни одна нога еще не ступала. Зато зверье не пугано. Петрович там себе заимку скатал. Загляденье!
— Мы туда одни полетим? – забеспокоился Григорий Львович.
— С нами будут двое местных, но люди надежные.
— Не замерзнем? – На всякий случай уточнил гость.
— Да что ты! Так разогреешься, на полгода жару хватит.
Убедившись уже в надежности и обстоятельности Степаныча, Григорий Львович легкомысленно согласился. Намечающаяся поездка представилась ему вполне комфортной экзотикой, сродни африканским сафари.

Вертушка стояла на краю огромного летного поля. За ней – забор, через который свесились заиндевелые ветки. Воздух подернула стылая розоватая дымка. Под ногами хрустел снежок. И всего-то минус двадцать. Это ж разве мороз! Мороз, это когда за сорок. Тогда – да. Тогда кровь течет медленнее, норовя совсем остановиться. А от двадцати градусов горячему сытому телу только веселее.
Трое пассажиров, ожидавшие у вертолета, не мерзли. По сторонам они особо не смотрели.
— Чем любоваться-то? Вот погоди, прилетим. Там – о-го-го! А баня! Я тебя лично, сам, в два веника – по македонски… после парной – в снег. И водочки! Поохотимся, порыбачим, свежатинки поедим. Пробовал теплую лосиную печенку? Да не шарахайся, ты, силком кормить не будем. О, вон – Николай приехал. Все. Пора.
На взлетку действительно выкатил старый побитый джип, из которого вышли двое: невысокий темнолицый мужчина в видавшем виды камуфляже, и еще один, тоже сильно охотничьего вида.
Груз заранее внесли в вертолет. Ящик водки дразнился белыми горлышками. Григорий Львович недовольно косился: зачем так много! Но молчал. Спутники успели доказать: сколько ни бери, все равно, не хватит.
Пошли гуськом. Первым – Степаныч. Как балагурил, сыпал прибаутками, так и полез по холодной дребезжащей лесенке в вертолетное нутро. И некстати споткнулся о порожек.
— Плохая примета, — крякнул Петрович.
— Что! Я тебе покажу примету! Никаких примет. Забыл, чему партия учила? Ренегат! Ха-ха. Смотри, улетим без тебя.
— Без меня не найдете.
— А Николай на что? Укажет.
— Да я пошутил.
— Ладно. Простим на первый раз. Васька, помоги Львовичу. Не видишь, человек вертолета шугается. Ха-ха. Не боись, Гриша, долетим, не заметишь. Ты думаешь, видел настоящую Сибирь? Давай руку. Вот так. Молодец! Где ты Сибирь видел? Погоди, доберемся, будешь потом в своем Арканзасе… ну, в Детройте, в Детройте рассказывать. Петрович, я уже иду, доставай абсолют, разливай на ход винта. Экипажу – ни капли! Завезут на Северный полюс. Ха-ха. Николай, с нами будешь? Ну, смотри. Кто не пьет, тот закладывает. Как, кому меня можно заложить? А президенту? Все на месте? Полетели!
Шум винтов скоро слился в голове Григория Львовича с шумом крови, которую взбаламутил алкоголь. Спутники понятны и не страшны. Можно не напрягаться, можно расслабиться. Степаныч, у которого в голове шахматная доска, третью махнул. У Петровича все тут схвачено – тем и доволен. Вихрастый Васька с блекло-голубыми в слезу глазами – вообще прозрачен. Слегка цеплял Николай. Во-первых: отказом пить со всеми. Во-вторых: недемонстративной повадкой снисходительного к ним, чайникам, профи. Но – не опасен.

Полтора полетных часа прошли незаметно. Вертушка села посередине узкой речки. Из ее теплой, воняющей керосином пасти, на снег выкинули трап.
Первым пошел Петрович, прыгнул с середины лесенки и провалился аккурат… выше колен. Но быстро выбрался, встал на твердый наст и проследил, как осторожно спускается Степаныч. Помог, подхватил. И заулыбались оба. Вокруг раскинулось хрустко-белое искристое, морозное царство. Звук голосов отражался от кромки близкого леса, будто не на вольном воздухе стояли, а в стеклянном шаре.
— Хорошо! – пропел Петрович.
— Хорошо! – поддержал Степаныч.
Григорий Львович спускался по шаткой лесенке, цепляясь руками за все, за что можно ухватиться. Вылез весь и утвердился на насте инородным и даже где-то чуждым явлением. От утепленного камуфляжа он перед поездкой отказался наотрез, обрядился в щегольскую дутую курточку, джинсы и высокие итальянские сапожки. На голове, правда, нормальная ондатровая ушанка – подарок Петровича. Но она была чуть великовата и не «сидела», а пружинила на оттопыренных ушах.
А уж взгляд! Трудно сказать, чего в нем больше: привычной настороженности семита, или снобистского презрения свежевыпеченного американца к доморощенным красотам. К тому же сквозь этот микст нет-нет да проступал банальный человеческий страх.
Последним из вертолета выбрался Николай. Бушлат, хантыйские нырики, потертая ушанка, штаны-ватники – все изрядно ношенное, чиненное, но будто в них родился… и с «Сайгой» на шее.
Первые двое, конечно, тоже не во фраках. Однако лесной прикид на них новенький не обмятый.
Василий спускаться не стал: побросал в снег мешки и сумки, аккуратно передал два фирменных деревянных кейса с разобранным немецким оружием и уже с предельной осторожностью – ящик ощетиненный белыми горлышками.
— Вещи тут не бросайте, — предупредил Николай, — избушка рядом. Дотащите как-нибудь.
Зачехленное ружье Петрович пристроил глубоко за спину, на оба плеча повесил по рюкзаку, взял в руки сумку и, продвинувшись вперед, обозначил себя лидером.
Степаныч демократично пошел вторым. На крепенькие плечи ему навялили полмешка картошки. Ловко перебирая расшитыми кисами, он не отставал от рослого Петровича. Последним встал Григорий Львович. В руках – лаковые кейсы с оружием. Остальное заберут второй ходкой.
Они уже выбрались на косогор, когда вертушка пошла вверх, утаскивая за собой тучу снежных искр. Николай с Василием уходили в облет, присмотреть место для завтрашней рыбалки. Обещали вернуться быстро: полчаса – час, не больше.
На короткое, но отчетливое мгновение, оставшимся внизу стало не по себе. Нечто надежное, урчащее, почти живое, способное защитить, укрыть и согреть, только вот было рядом и исчезло, оставив их наедине с холодной пустыней. Но оторопь так же быстро и прошла. Впереди ждали веселые хлопоты по обустройству.
Избушку Петрович поставил специально для охот-рыбалок с нужными людьми или с близкими друзьями. Иногда, как, например, сегодня, эти две линии пересекались.
Человек по жизни основательный – избу он поднимал с толком, с любовью и с немалыми деньгами. Он самолично возил сюда рабочих, устанавливал японский бензиновый движок, микроволновку, гриль…
Сейчас он шел к ней как к давно знакомой надежной, чистоплотной бабенке, которая и согреет, и накормит, и лаской не обойдет.
За высоким береговым надувам, под боком у леса приютился плоский ложок, в центре которого от одного корня расходились три березки-сестрички. За ними потонули в снегу домик и банька.
Петрович ступал основательно и не быстро. Выдутый до асфальтовой плотности побережный наст кончился – пошли пухло-мягкие сугробы. За спиной сыпал веселой матерщиной Степаныч. В арьергарде, с видом попавшего на необитаемый остров урбаниста, стойко держался Григорий Львович.
— Петрович, а в твоей избушке кто-то побывал, — указал из-за спины шеф. — Смотри, вон – следы от леса.
Точно! От темной, заплетенной подлеском, стены деревьев криво забирала к домику, присыпанная снегом, стежка. В ней Петрович уловил некую странность: не поймешь, толи, широко и неровно ступая, прошел один человек, толи тесно протопали двое.
Петрович недовольно завертел головой. Вот сволочи! Специально же построился вдалеке от завидущих глаз, а главное – от разного отребья, что отлеживается зимой по пустым заимкам. И тут достали! Убью! Крестовидная рама в оконце искорежена. Поблескивает на солнце осколок стекла. В клочки порву! Дверь покривилась, висит на одной петле…
Петрович в чувствах загнул матом. Глухо с низкими, рычащими обертонами: разграбили, растащили… и смылись, это уж как пить дать! Ищи теперь ветра в поле.
Пока рассматривал, да осознавал, да проникался, подошли к домику. Сумка, которую бережно нес всю дорогу, полетела в притулившийся у двери шезлонг. Голову обнесло злостью.
Не раздумывая, – а че тут думать-то! – хозяин заимки рванул покосившуюся дверь на себя.

За дверью на задних лапах стоял медведь.

Голова зверя моталась где-то под потолком. В, надвинувшемся черном хаосе, Петрович отчетливо разглядел только огромные белые зубы в отверстой пасти.
И она еще раззевалась!
Распахивалась!
Рева Петрович не услышал. Звук не сразу пробился сквозь ошпаривший затылок ужас. Рев ударил в спину, когда, одним движением скинув оба рюкзака, человек ринулся прочь.
В лоб прилетело что-то твердое, шмякнуло и рикошетом ушло в сторону. Это Степаныч на стремительном развороте выпустил из рук мешок. Картошка пошла широким веером. В какой-то момент под ногой не провалилось, а упруго просело и пискнуло.
Пробежав страшное место, Петрович оглянулся. Григория Львовича распяло по снегу. На темной спине куртки пропечатались их со Степанычем белые следы.
Оба кейса с оружием лежали по сторонам недвижной фигуры, как оторванные крылья бабочки. Но уже в следующий миг необоримая сила подняла Григория Львовича и он рванул, почти не касаясь тверди итальянскими сапожками, да так прытко, что в одно дыхание обогнал Петровича и вслед за лидером – дальше, дальше, по косогору, потом вниз, мало не по пояс в снегу – через речку – на ту сторону.
Образовавшуюся диспозицию, Петрович детально разглядел уже с крыши баньки, на которую взмыл единым духом, втащив за собой на всякий случай и приставную лестницу.
Степаныч на том берегу с кошачьей ловкостью карабкался на высоченный пень-выворотень. Влез и уселся на самом верху. Григорий же Львович – наоборот, продравшись сквозь кусты, закапывался в снег. Только белые буруны летели.
Во – умник! От медведя он спрятался! – мимоходом удивился Петрович, заворожено глядя на черного зверя, который подался по их следам на берег, чтобы оттуда, с выдутого сквознячного пятачка сообщить людям, все, что о них думает. Он мотался туда сюда вдоль кромки обрыва и ревел так, что казалось, сотрясается не только воздух, сотрясаются банька, березки и даже дальняя стена леса.
Человек мертвой хваткой вцепился в конек крыши. Остаться тут! Замереть! Прикинуться печной трубой – что угодно, лишь бы лохматая смерть не заметила, прошла мимо.
И она ушла! Николай, добывший на своем веку медведей больше, чем Григорий Львович видел их в зоопарках, потом объяснил: зверь попался молодой, с людьми раньше не знавшийся, да и уставший от длинного зимнего перехода. Тоже бедолага, не нашел вовремя где залечь, да так и тащился по тайге, пока не вышел на избушку. Порычав и попугав незваных гостей, он убрался обратно в дом, прихватив по дороге сумку из шезлонга.

* * *

Облет затянулся на час с лишним. Пока присмотрели место на ближнем озере, пока слетали на дальнее, проверить как там. Пока то да се… пока собрали добычу на подвеску. За это время уже, поди, печь растопили. Сейчас вертолет сядет, и охотники быстренько, щек не приморозив – в тепло, к накрытому столу.
Васька щурился как тезка-кот, только что не урчал. Он успел приложиться к черноголовке. Глаза блестели: погуляем, Николай! Но тот не разделял. Так уж вышло – вообще не пил.
Снизившийся вертолет, не глуша винтов, выплюнул из люка двоих и – домой, домой, делить добычу.
Брошенные в снегу мешки, а главное, ящик водки, возмутили обоих.
— Лодыри! Мать-перемать! Не могли утащить. – Николай подхватил сумку. Василий пристроился вслед. Карабин за плечом. Поклажи брать не стал – лень.
Чем дальше пробирался Николай по заснеженному ложку, тем медленнее шел. Пойди, пойми, что скребется внутри. Остановился. Осмотрелся. Вроде все как всегда. Ан, нет! Несообразность состояла в тишине, в рассыпанной картошке, да в отсутствии дыма над заимкой. Рука сама потянулась к затвору «Сайги», и тут же, пробирая ознобом, с крыши баньки проорал знакомый, искаженный истерикой голос:
— Николай! Шату-у-ун!!!
Вот они неубранные вещички, вот она – рассыпанная картошка. И дыма, понятно, почему нет. Откуда бы ему взяться.
Васька рванул с плеча свой СКС и скользнул влево. Справа с крыши в снег ухнул Петрович, встал за угол баньки и передернул затвор. Николай остался точно против входа.
Уже пали полуденные зимние сумерки, но еще можно было разглядеть огромную черную тень, мелькавшую то в окне, то в дверном проеме.
Он встал за деревце и уперся плечом в гладкий холодный ствол.
— Шумните!
Эхо из леса издевательски передразнило: «ни те… ни те… ни те…». Но, убивая насмешку, от баньки прогремел выстрел.
Зверь не вышел, он выметнулся из домика одним гигантским прыжком. На миг лапы коснулись снега. Волной осела блестящая шкура. Сейчас эта черная жуть еще раз оттолкнется и будет у березки…
Николай задержал дыхание. Или вообще уже не дышал. Мгновения стали длинными. Глаз зафиксировал момент касания лап, заминку, когда задние просели под тяжестью туши, момент, когда передние оторвались в новый прыжок. Палец аккуратно потянул спусковой крючок.
Выстрел. «Сайга» дернулась отдачей. И — все!
Он, как Бог Свят, увидел пулю в полете, и как она вошла в надбровье, срезая прыжок зверя. Второй выстрел прогремел слева. За ним – удар о землю и короткий рев. Васькина пуля разворотила медведю нижнюю челюсть.

Они еще некоторое время оставались на своих местах, пока ни стало ясно – зверь мертв.
Потом сошлись: Николай с осунувшимся, враз почерневшим лицом, бледный как тот снег Васька и Петрович, который не мог говорить, только таращил счастливые, по-младенчески бессмысленные глаза. На «автопилоте», они начали стаскивать в кучу разбросанные мешки, сумки, картошку, лаковые ящики, с так и не собранным оружием. Не сразу прорезавшийся Петрович, указал, где искать остальных.
Сначала откопали Григория Львовича, следом сняли с пенька изрядно заколодевшего Степаныча.
— Абориген, хренов! – Ругательски ругался Николай, — от медведя на дерево залез! И Петрович хорош! На крыше чуть к ружью не примерз.
— Так я же, — оправдывался тот, — ствол расчехлил, схватился за патронташ, а там… Я же «Рысь» взял, а патроны от «Лося». Один только двенадцатого калибра и нашел.

И только много позже, когда поставили на место покореженную дверь, когда растопили печку и запустили движок, они принялись хохотать, как давно не хохотали, как вообще не хохочут в чадной городской жизни. Они кричали, суетились, что-то жевали и непрерывно пили.
В нужник, в баньку, да просто на улицу выходили только с оружием и только в сопровождении Николая. Тот ругался, отнекивался, но потом шел, понужая их на каждом шагу. Они рассказывали друг другу каждый свою историю.
— Я дверь открываю, а он: «У-у-у…» — всхлипывал Петрович.
— Львович… в снег с головой… — вторил ему Степаныч.
— А я думаю: во охренели, побросали все, и сразу квасить, — в который раз возмущался Васька.
Они ругались друг на друга, не выбирая выражений и не считаясь с чинами. И только Григория Львовича никто не трогал.
А тот сидел, откинувшись затылком на твердую, надежную, теплую стенку, смотрел на колышущуюся – в рябь, в волну – комнату и думал: «Чтобы еще… чтобы когда-нибудь… чтобы он… Не-е-ет!»