Нина Дёмина "Дети военной поры | Художественное обозрение "Сияние Лиры"

Накануне Нового года Марфа сидела у холодной печи и ждала, когда Лёня привезёт дров. Ей нездоровилось. Однако праздник ведь на носу, приедут дочки, надо бы встретить их, угостить. Но чем? Не обыденными же лепёшками из лебеды? Настя приедет, Маруся обязательно, а может быть, даже Надя из Рязани…

Только Иван уже никогда не приедет. «Солнышко моё, свет мой. Умный, пригожий, заботливый». Жених уже был, 18 лет. Выучился на машиниста и ушёл на фронтовой поезд осенью 41-го. Весть долетела быстро – в первый же рейс вражеские самолёты разбомбили поезд. Захолонуло сердце, сама не своя пробродила мать несколько дней, не помнит где. Нашли её в соседнем Соколовском лесу, привели домой. Опять засобиралась в дорогу. Теперь уже в суровой спокойной сосредоточенности. Узнать, где могила. Да так ничего и не узнала. Вернулась ни с чем. Уже не одна братская могила была к тому сроку. И с фамилиями, и без фамилий.

Муж умер ещё до войны. Дочери, взрослые уже, сами перебиваются, как могут. Две работают учительницами в соседних деревнях. Старшая уехала в город, далеко. Две замужем, работают в колхозе, да малые детки у них. Вот Лёня – надежда, один рядом. Корова сдохла от истощения. Да и какой толк от неё был? Кормить нечем, молока почти не было. Но зато была норма сдачи молока государству. Корова есть, значит вынь и положь эту норму. А где её взять? Иной раз приходилось просить в долг у более благополучных соседей, чтобы не прослыть саботажниками.

И вот пустая холодная хата. Г остей встречать. Дрова разрешалось заготавливать только на болотах. Летом туда не сунешься. Надо ждать наста. А уж по насту поедешь – нет ничего, всё уж порублено и увезено. Не хватало, конечно, на всех крестьян болотного угнетённого сушняка. Так, найдёшь где что. Где хворосту, где засохшей на корню пижмы и прочего бурьяна. Всё, что можно, вокруг деревни уж ободрали. Так Лёня что удумал. Взял да запряг собак в сани. Возился с ними, учил, дрессировал – и получилась самая настоящая собачья упряжка, что тебе в тундре. Соседи приходили за разными надобностями, кому что перевезти. Лошадей всех на фронт забрали. Остались две забракованные кобылы на весь колхоз. А тут и лошади не надо. Лебедь и Пальма – здоровенные, как телята. Вот уж кому еды хватало. Падёж скота был неимоверный в те военные зимы. И на ремни коров подвешивали, ветки ивовые давали глодать вместо сена, а всё равно до травки не дотягивали. Так коров свозили на салотопку. Сами такое мясо не ели, а собакам – приходи, бери сколько хочешь.

Лёня никак не возвращается. Скоро уже темно будет. Тревожится материнское сердце.

А он тайком от матери в лес за настоящими дровами сиганул. Тут и милиция. Грузят дрова для школы.

– Ты зачем, мальчик, приехал?

– За дровами, – ляпнул Лёня.

– И много ли ты увезёшь? – смеются милиционеры.

– Да сколько дадите, – важничает Лёня.

– Ну смотри, навалим полон воз.

И навалили, на спор. Сколько своей лошади, столько и собакам. И пошли милые, пошли. И бегом. А Лёня ещё и сам сел на воз да оглядывается, не пошутили ли. А то отнимут. Нет, не отняли, с улыбкой вслед помахали.

Привозит он эти дрова домой, мать – чуть не в обморок. Ты где взял? Посадят ведь. Вот так и справили Новый год в тепле. Марфа на радостях задумала сварить холодец… из сухой коровьей шкуры, что на чердаке висела. Опалила ее, отскребла, как могла, шерсть, отмочила и в чугун. Горше и чернее этого новогоднего блюда не было никогда. А всё-таки Новый год справили.

Лёне, моему будущему отцу, будущему танкисту, полковнику, преподавателю Московской военно-политической академии было в ту пору 10 лет. А через два года, в разгар войны, он удивит весь колхоз, станет самым незаменимым человеком в свои 12 лет. Пели в те годы частушку:

И косилка, молотилка,

Сортировка, веялка,

А за трактором идёт

Рядовая сеялка.

Это было воспоминание о довоенных годах, когда начинали появляться в колхозах трактора, и мечта о будущей механизации. Хоть бы слова такие не забыть, как молотилка, веялка.

В годы войны крестьянский труд и орудия труда стали напоминать времена восемнадцатого или даже семнадцатого века. Но кое-где оставались остатки «прежней роскоши». Вся эта «роскошь» приходила в упадок, ремонтировать некому. И вот сломалась в колхозе единственная оставшаяся сеялка. Что ты будешь делать? Одни женщины вокруг, да и те полуграмотные. А Лёня рядом вертелся, как какой зачин, ему надо рядом быть, поглазеть, а может, и поучаствовать в чём. Покумекал он над сеялкой, что-то выпилил из дерева, вырезал. Сеялка заработала. Какое облегчение крестьянским рукам, вручную так ровно и экономно не посеешь, а, главное, быстро, земля не ждёт, пересохнет.

Председательша наградила Лёню буханкой ржаного хлеба, настоящего, без травы.

Принёс он его домой, мать за ремень.

– Ты где украл? Не знает Лёня, то ли смеяться, то ли обижаться. А Марфа понесла буханку обратно в правление. Там-то ей всё объяснили и сказали спасибо за сына. Неделю смаковали этот хлеб.

С тех пор Лёня превратился из обыкновенного мальчика в главного «специалиста» по сельскохозяйственной технике. Видно, тогда и зародилась в нём любовь к технике и мечта стать танкистом.

** *

Тоня, сегодня не ходите с Володей за сеном. Надо промотыжить картошку. Не забудьте у коровы убрать, да вымой полы. Бабушка пусть лежит, радикулит разбил, – этот обычный наказ детям оставляла Евдокия, собираясь рано утром в колхоз на работы. Пора сенокоса, нельзя и часу потерять.

А приходила уж затемно, без сил. И не спрашивала, что дети успели сделать. Валилась замертво. Ладно, сенокос закончится, чуть посвободней будет. До жатвы ещё успеет кое-что на своём огороде сделать. На колхоз рассчитывать не приходится. Работают бесплатно. Раньше зерном, крупой выдавали, сейчас всё на фронт. Всё до последнего зёрнышка, вы только возвращайтесь с победой. Детей жалко, конечно. Вот и рвётся Евдокия на два фронта. Хоть умри, а и свой огород надо засеять. А дальше дети всё сами, иначе семья по миру пойдёт. Как у соседей. Приходят зимой картофельные очистки просить. От своей скотинки отбирали, им отдавали.

А этой зимой было, что пир горой. Замёрзла картошка в колхозных буртах. Может, соломой плохо была укрыта, всё отщипывали помаленьку, скармливали её скоту. Так ту мороженую картошку, гнилую уже, разрешили к весне разобрать по домам. Резали её, вымачивали, сушили, толкли, а потом пекли блины на солидоле, чёрные, вонючие, но пышные. Вот тебе и масленица.

Но ничего, в сердцевине бурта картошка уцелела, на семена хватит. Только пахать как будем, на чём? Прошлую весну на быках да коровах пахали. Вот мука! Упрямятся они, никак не хотят идти. Нет у них привычки лошадиной. А этой весной на ногах еле стоят, отощали. Что будет?

Председатель, единственный мужчина в колхозе, демобилизованный после ранения в 41-м году, привёз косы с «наворотом», то есть коса и грабли в одном «лице». Оно-то и правильно, и рядки ровные получаются, и удобно снопы пшеницы вязать. Да не для женских рук такие косы.

Приходит Евдокия вечерами с жатвы, а ночью зубами скрипит от боли в руках. Ладно, может, зимой чуть послабление будет? Надо успевать за себя и за мужа. И дети, конечно, здесь же на жатве помогают. Пшеницу, рожь им косить силёнок, сноровки не хватает, а горох косят. Потом помогают Евдокии снопы ржаные вязать, на телегу их укладывают. Это всё по силам. Потом будут их цепами обмолачивать вместе со взрослыми, но это уж развлечение, тут бы и без них управились. А вот веять зерно, лопатами кидать – тут без детей не обойтись. Пока взрослые на полевых работах, зерно сгореть может. Тут без детей никак. Никто за ними не смотрит. Всё сделают добросовестно, даже никто не сомневается.

Вот и зима. Снегу навалит до крыши, дверь не откроешь. А хочешь – не хочешь, на работу надо вовремя поспеть и детей в школу отправить. Ну, снег кидать – не навоз. Всё полегче. А там, кто покрепче, тех на снегозадержание на поля посылают. Кто послабее или болен перебирает пшеницу, мешок на несколько домов. Отборное зерно на семена, худое в отходы, на фураж. Потом взвесят, конечно. Да никому и так в голову не приходило зерно в карман сыпать. Хлеб – святое. Всё для фронта. Подумать только, чтобы вырастить для бойцов будущую кашу, каждое, каждое зёрнышко женскими руками было взлелеяно. На такие посиделки детям интересно приходить. Наслушаются баек, напоются, а то и наплачутся. Г де-то там далеко страшная война, а и до нас отголоски докатываются.

Дотянули до весны. Солнце играет. Жизнь идёт. Ручьи поют и звенят, и ревут. Затопило всё кругом. Потому, видать, и деревню назвали Большие Мочилы, что каждую весну превращается она в озеро. Раньше в эту пору бабушка жаворонков пекла. Сейчас не из чего. Тесто из лебеды не держит форму. Так, Володька, озорник, наделал птичек из газеты. И пошёл пускать их в ручьи, играть. Вот уши-то ему надрать. Это ж не просто старые довоенные газеты, это тетрадки для Тони. Она школьница, задачи на них решает, диктанты пишет. Тоне десять лет, Володе восемь. Но он в школу пока не ходит. Нет зимней одежды. А откуда ж чернила в войну? Да сколько хочешь. Залезь в печку, набери сажи, разведи водой – вот тебе и чернила. А ручка – гусиное или куриное перо, как у Пушкина. Пиши, если есть на чём. Читать только нельзя, бабушка ругается.

Тоня залезет на печку вечером, как с делами управится. Возьмёт на колени самодельный слепушок (такой пузырёк с керосином и верёвочкой) и читает книги, какие где добудет. А керосин денег стоит. Бабушка и ругается:

Опять пустые книги читаешь.

Можно только уроки делать, только то, что в школе задано.

Тоня с братом и стараются. Как бы так сделать, чтобы хоть сколько денег заработать? Если корова будет сыта, будет много молока оставаться после сдачи государству для себя. Мама сделает ряженку, отнесёт на ярмарку в райцентр (ее тогда стаканами покупали).

Володя, всё-таки надо сегодня за сеном пойти, погода портится, – говорит Тоня брату.

Что ж, летний день длинный. Пошли к обеду в овраг. Траву нельзя косить, где хочешь, кругом колхозные луга. А только по оврагам, по межам. А кто их разберёт, где чьи луга, а где ничьи. Детям не понять. Накосили, уложили траву на тачку, сушить-то нельзя, того и гляди дождь пойдёт, а далеко от дома, не добежишь. А если и высохнет, так собрать рядки может и чужой кто. И такое бывало. Так что, травой надёжнее. Дома высушим на сеновале. Тачка с сырой травой неподъёмная. Впрягаются дети, как лошадки, и в гору, ноги дрожат от напряжения. Вдруг председатель идёт навстречу. «Ой, мамочки, куда деваться? Уже не спрячешься. Будь, что будет». Подошёл он, спрашивает:

– Вы, чьи будете?

– Николаевы

– Так. Дайте-ка мне косу.

Помахал председатель, ничего не получается у него. Коса тупая. Дети со своего роста одной пяточкой траву захватывают, а мужчина со всего размаху. Не косит коса.

– Идите, – говорит, – к Петру Ивановичу (старичок в деревне был древний), попросите, чтобы косы отбил, скажите, что председатель велел.

* **

Мечтала Тоня в детстве учительницей стать. Во всяком деле была старательная, упорная. После начальной надо было уже в другую школу ходить в райцентр за восемь километров. Это уже после войны. Все подруги побросали учёбу. Чтобы работать доярками, и семи классов хватит. Дел невпроворот в деревне, некогда учиться. И Тоня было рванулась за ними, слабинку дала. Но мать настояла, чтобы училась. А ведь страшно отпускать ребёнка зимой в метели. Нередко волчьи следы дорогу пересекали. А ходила она одна из всей деревни. Отец (один он на всё село вернулся с войны в 44-м после контузии) провожал её до выхода из оврага, а там он в свою артель, она в школу в другую сторону. Раз встретила и самих волков. Стая пересекала дорогу с одного поля на другое. Слава Богу, сытые, должно быть, были, не обратили внимания на девочку. А может, и не видели, заняты были своим. Но страху натерпелась.

Деревня потихоньку восставала из нищеты. У кого мужчины не вернулись, уехали поближе к родственникам. Другие, наоборот, приехали. Появились трактора, а с ними и механики. Так постепенно кое-какой баланс восстановился. Появились мужчины – совсем другая жизнь пошла. Одна только Анюта ходила, глаз не поднимая. Одна. Никого у нее. Но помощи не просила. Соседи давно уж подозревали что-то неладное. Бывало, забежит Дуня к ней в дом сказать что, а на столе миска с едой да две ложки рядом. Во дворе всё убрано, дрова наколоты. Когда успевала? А то идёт на ярмарку лапти продавать, вот, мол, наплела дюжину целую. Да когда? Ведь и за лыком не ходила. Все на виду в деревне. На праздники соберутся, частушки поют. А Анюта не поёт. Побудет немного и уйдёт. Всё забота у неё на лице. А потом, когда померла она в 60-х уже годах, открылось всё. Сын у неё был единственный. Струсил он, дезертировал в войну и просидел все эти годы в подполе. По ночам только выходил, прорыл себе лаз из подпола на зада, замаскировал. Помогал, конечно, по хозяйству матери. Да жил ли он? Так вся жизнь в подполье и прошла. Сам себя в тюрьму посадил на двадцать лет. Подозревали односельчане, да никто словом не обмолвился. Жалели мать. Ведь никто, почти никто из шести окрестных деревень не вернулся с войны.

А Тоня, моя будущая мама, окончила школу с отличием, поступила в институт. В школе в десятом классе встретила своего суженого, Алексея – Лёню. Он мечтал стать танкистом и стал. А Тоня? Антонина стала ему верной спутницей на всех дорогах офицерских. И в бараки с ним, и в Сибирь, и в Африку. Трудная, но интересная жизнь получилась. После тех лишений военных лет уже ничего в жизни не страшно. Закалку получили на всю жизнь.

А может, ещё и потому мы выиграли войну, что даже дети трудились наравне со взрослыми и не знали таких слов, как – устал, лень, не хочу, не могу. Они смогли всё.