Вилорд Байдов «Боевой орден»

Опубликовано в литературном альманахе «Третье дыхание», вып. 57, стр. 184-191, Москва, ИНТЕР-ВЕСЫ, 2005

Вилорд Васильевич Байдов окончил Московский институт стали и сплавов, кандидат технических наук, работал на руководящих должностях в ЦНИИ чёрной металлургии, Госкомитете СССР по науке и технике, Посольстве СССР в ГДР. Стихи писал в студенческие годы и вернулся к этому в 1992 г., живя в Германии. В 1996 г. впервые опубликовал несколько стихотворений в Кёльнской русскоязычной газете «Круг». Вернувшись на Родину, опубликовал в 1999 г. сборник стихов «Дым Отечества», в 2005 г. – сборник эссе «Дар Божий», в 2007 г. – сборник стихов «До нового свидания». В 2004 – 2005 гг. были опубликованы стихи и рассказ в альманахе «Третье дыхание» (№№ 48, 51 и 57), в 2007 г. – стихи в газете «Московский литератор» и поэма «Русская свеча» в журнале «Российский колокол». Соавтор сборника романсов и песен «Не о том ли…», вышедшего в 2005г.   В 1997-1999 г.г. – член клуба поэзии «Новый Серебряный век». Частый гость музыкально-поэтической студии «Ассонанс» и театра-студии «Анаграмма», член ЛИТО «Новое Переделкино». Член Союза писателей России.

Посвящается светлой памяти моего отца

Отец был молчаливым обо всем, что касалось фронтовых событий его жизни. С мальчишеских лет, я пытался вытянуть из него скудные крохи признаний, чтобы составить представление, каким он тогда был и почему так скуп на слова.
Лишь когда мне самому уже было за сорок, я стал понимать, что вернувшиеся живыми, чувствовали себя виноватыми перед погибшими на их глазах. Они считали, что им просто повезло остаться в живых, и героями-победителями они стали только потому, что миллионы тех за очень многое, о чем лучше молчать, были вынуждены заплатить своими жизнями. И они молчали… 
Победа и вообще война это – не «ура», это не геройство на людях. Это – совсем другое: умение делать свое дело честно, с умом, с расчетом на будущее, это – повседневная работа с нашей русской взаимопомощью, готовностью подставить плечо именно там и тогда, когда нужно вместе выдюжить, это – самопожертвование, это характерное для русских состояние подвига, ведущее свою родословную от подвижничества. Без крика, без суеты, буднично, но накрепко и бесповоротно. Насмерть!…
Очень многое из того, что я умею, мне дали они, мои родители, крестьянские дети. И в первую очередь, отец, причем он – все так же молча, без суеты, без надрыва, без лишних жестов и слов. 
Он не был, что называется, героем. Однажды на охоте, когда я выстрелил в белку над его головой, он сильно испугался и буквально осел в сугроб. Я в 16 лет был впервые на охоте, но он-то знал, что дробь разлетается далеко в стороны от линии прицеливания…
Они все знали, все умели, и не их вина, что кто-то повыше не знал, не умел и не считал нужным этому учиться изначально, с пеленок, как принято в русском народе (я не имею в виду этнических русских, я имею в виду всю нашу Россию).
Сейчас, по воспоминаниям детства и юности, легенде, которая тогда возникла в моем воображении – по всему, что еще смогла сохранить моя память, я постараюсь рассказать от имени отца о фронтовом случае его «везения» (а курсивом будут даны мои вставки).

Прилагаю его фотографию, полученную с фронта из Великих Лук в 1943 г.

Июнь 1943 года, Великие Луки

Это было зимой 1943-1944 г.г. где-то западнее Невеля. Наш истребительный противотанковый артиллерийский полк резерва Верховного Командования находился, как всегда, на стыке армий, но был придан 3-ей Ударной. Обстановка была сложной. Немцы прорвали нашу оборону как раз на этом стыке, похоже, где-то впереди расположения моего склада боеприпасов, правда, сильно опустевшего за время боя, начавшегося еще с утра. Его шум уже гремел и справа, и слева от меня, потом с нашей стороны стал смещаться в тыл, разрозненные выстрелы впереди прекратились. Связь прервалась еще час назад, за снарядами никто больше не появлялся.
Мимо пробежали пехотинцы и крикнули, что там, откуда они, уже никого нет, наши пушки давно разбиты, пехота выбита из траншей, а немецкие танки прорвались в тыл. Ну, думаю, вот и мне, как говорим мы, белорусы, гамон (конец, хватит). Попался на третьем году войны. Наш полк сменил почти полностью свой списочный состав, так что я сам себя считал сильно задержавшимся. Да и стукнуло мне уже 38 лет. Почему-то вспомнилось, как в конце 20-х проходил действительную службу тоже в артиллерии, но с шашкою на боку. Куда бы я теперь тут с этой шашкой?
Вот так-то, товарищ старший лейтенант, пора заказывать музыку. А как – я знал точно из инструкции, и надежды, что удастся унести ноги, было мало. Методично подготовил склад к взрыву. Потом стал смотреть и слушать, что делается впереди. А впереди, со стороны соседа, что-то дымит, рвется, отрывисто лают немецкие танковые пушки, и тянет таким противно-вонючим ветерком. Немецких танков и пехоты пока не видно…
Проковыляло мимо еще несколько раненых, я отослал с ними своего юного помощника с донесением о подготовленном взрыве склада. На душе как-то пусто, хочется курить, а курево давно кончилось. Нашел только сухарь, сгрыз. Проверил спички, они были достаточно сухими, чтобы поджечь бикфордовы шнуры, встряхнул бензиновую зажигалку, которую сделали из винтовочного патрона наши умельцы. – Все в порядке, вот только, когда поджигать?..
Ну, кажется, пора – слышу, как все ближе надрывается какой-то мотор. Однако сдается, все-таки не танковый, и не впереди, а сзади и сбоку, со стороны соседа. Точно! – «Студебеккер», чтоб его, весь расхристанный, кабина без дверей. Прямо с сиденья ко мне в окопчик возле землянки лихо слетает капитан в танкистском черном шлеме и торопливо просит «огурцов» для их пушек, таких же, как наши. Клянется, что ударят по танкам немцев с фланга и заткнут прорыв.
Что делать? – Все равно снаряды взлетят на воздух, а вдруг сосед отобьет? А капитан, чуть не плача, умоляет подсобить. Я, конечно, как бывший на гражданке бухгалтер прошу черкнуть расписку, капитан расцветает, сразу на глазах молодеет, царапает что-то в своем блокноте из планшетки, я читаю, ставлю нужные цифры, и мы расписываемся. Облегченно перевожу дух, капитан машет кому-то рукой, и из ложбинки к моей опушке вылетают еще три «студера». Вдруг что-то рядом рвануло, меня сильно засыпало землей. Когда я выбрался из окопа, то отходила последняя машина, капитан висел на подножке и, обрадовавшись моему появлению, махнул рукой. Склада, как не бывало…
Через некоторое время, показавшееся мне вечностью, где-то недалеко со стороны соседа вспыхнул бой, впереди меня поднялось несколько взрывов, земля затряслась, появившиеся сквозь дым сбоку танки загорелись, из люков попрыгали немцы в черном. Я схватился за наган, такой, с барабаном, на длинном кожаном ремешке, но выстрелить не пришлось ни разу – как из-под земли выросло несколько наших «тридцать четверок» и самоходок, и немецких танкистов уложили темными пятнами на снегу автоматчики, соскочившие с брони. Танки ушли не вперед, а вдоль нашего фронта. Там прогремело несколько взрывов, и наступила тишина…
К вечеру, сильно устав от поисков, я все-таки нашел свой сменивший место расположения штаб, где мне сообщили, что меня разыскивает начальство повыше. Тут только я вспомнил, что расписка-то осталась в блокноте капитана, а я ничего о нем не знаю. Вдруг он уже погиб? Мне стало очень не по себе.
В общем, мое донесение перепроверили, склада не обнаружили, следов взрыва – тоже. Меня обвинили в преступной халатности, потом в разбазаривании боеприпасов, потом, еще, Бог знает, в чем, и передали дело в трибунал.
Сижу я уже на гауптвахте в землянке при армейском штабе без погон, поясного ремня и документов и думаю, что, не появись капитан, был бы я уже давно на том свете, а вам пришла бы потом почетная «похоронка» о геройской смерти. А теперь – или расстрел, или рядовым в штрафбат, и что вы там будете обо мне знать?
Потом стал думать о вас, о последних полученных письмах. Они почему-то всегда приходят пачками. Сыну скоро семь лет, не видел его с 41-го. Дочка родилась через несколько месяцев после начала войны, даже отца не знает. Маруся одна растит их среди чужих людей, в таком непохожем на нашу Беларусь суровом краю, на далекой Вятке…
Всплыли в памяти детство на хуторке отца, лесника в имении пана в могилевских лесах, духмяный сеновал, лес, полный грибов, ягод и разной дичи. Жив ли, ладит ли с партизанами, ведь в колхоз он до войны так и не вступил, живя далеко в глуши леса?..
А что немецкий прорыв заткнули, так, кто поверит, будто и старший лейтенант Василий Байдов имеет к этому хотя бы косвенное отношение? Но имеет ведь! Правда, по пошедшим по армии слухам оказывается, что немцы уже и так выдыхались. Полк наш, попав на острие прорыва, действительно, потерял две трети пушек, выбив все-таки большинство немецких танков. «Мертвые сраму не имут», и весь срам-то, оказывается, как раз теперь на мне… Но кто же тогда сжег, по крайней мере, те танки, что я сам видел, чьими снарядами?..
Вспомнились первые дни войны, когда я, лейтенант, призванный из запаса в самом конце финской кампании, впервые был в бою и видел, как горят эти самые немецкие танки. Это было во время памятного контрудара в Литве южнее Шауляя, что не вписывалось в общую картину внезапности нападения немцев.
А мы были готовы. Уже в среду, 18 июня нас собрали, как по тревоге, и мы перебазировались в лесные массивы. Там сосредоточились танки, артиллерия и наш автобат с машинами, загруженными снарядами и горючим, тоже. Никто не сомневался, что совсем скоро мы вступим в бой. К этому нас и готовили командиры двое суток подряд. Но все равно в воскресенье мы были ошеломлены сообщением, что война началась, что наши казармы горят, и, главное, горят и рвутся наши склады, и мы остаемся без боевого снабжения, что в полной мере мы ощутили очень скоро. Немец точно знал, где что лежит, стоит, расквартировано, но нас и нашей техники на старом месте давно уже не было!
Действительно, мы, дети, с удивлением наблюдали в то воскресенье, что за рекой Вилией горят казармы танкистов, что в небе гудят самолеты, а наши матери мечутся между квартирами и дежурным офицером в штабе батальона.
В книге из серии ЖЗЛ об И.Д. Черняховском я нашел обо всем этом и официальные сведения. Оказалось, что 18 июня 1941 г. в 13 час. на основании директивы Военного совета ПрибОВО командиры 3-го и 12-го мехкорпусов (в первом из них служил мой отец) приказали «привести в боевую готовность все части в соответствии с планами поднятия по боевой тревоге, но самой тревоги не объявлять. Всю работу проводить быстро, но без шума, без паники и болтливости, иметь положенные нормы носимых и возимых запасов, необходимых для жизни и боя». В тот же день части в полной боевой готовности двинулись в новый район сосредоточения, ближе к границе с Восточной Пруссией, а мы, семьи, остались на своих квартирах, чтобы не возникло подозрений, и знали только, что отцы и мужья ушли в лес.
В возникшей, тем не менее, сумятице только в 14 час. 22 июня нам была поставлена боевая задача, уничтожить противника, наступающего от Таураге на Шауляй. После марш-броска под ударами немецкой авиации мы сосредоточились в исходном районе около Кейданяя. На марше были потеряны часть техники и возимого запаса, и поэтому в бой мы вступили 23 июня с опозданием, но вступили.
Немцы после легких побед в Польше и Франции совсем не ожидали от нас удара: наши устаревшие и слабо бронированные, вооруженные 45-мм пушками БТ-7 и Т-26 оказались более маневренными и били по бортам с расстояния 300-400 метров их Т-IV с более мощной лобовой броней и 75-мм пушками. Немцы у нас на глазах горели и у нас на глазах отступали, и такой радости я потом никогда больше не испытывал. Все, кажется, сбывалось: мы – сильные, опытные, удачливые и будем их бить на их же земле! Ох, как нескоро и через сколько потерь и страданий это действительно начало сбываться…
Это было одно из трех встречных танковых сражений первых дней войны, наряду с боями в Молдавии и под Луцком. Кстати, под Луцком мехкорпусом командовал К.К. Рокоссовский, под Шауляем 28-ой танковой дивизией соседнего 12-го мехкорпуса, наступавшего с северо-запада, – И.Д. Черняховский, чьи имена за войну узнала вся страна. Удары с юго-востока и с северо-запада не были одновременными, но танковые дивизии 3-го и 12-го мехкорпусов сильно задержали выход танков генерала Гепнера к Шауляю. Из 4-х танковых дивизий двух корпусов в контрударе участвовали только две, а две другие командование 11-ой и 8-ой армий, в подчинение которым были переданы мехкорпуса, использовало иначе, чем было спланировано во фронтовом масштабе. Контрудар к 25 июня, в конечном счете, захлебнулся из-за отсутствия горючего и боеприпасов и незнания обстановки вышестоящим командованием, лишенным связи с дивизиями, и перешел в арьергардные бои.
Мы отступали почти пешком и узнали, что с 25-го идут кровопролитные бои под Ионавой, где остались наши семьи. Они не утихали до 27-го. Это отступившая туда пехота давала возможность оставшимся тылам нашей 11-ой армии уйти за Двину и к старой (до 1939 г.) границе, где все очень надеялись на прочную оборону. Это не оправдалось, и пришлось отступать дальше с боями через Остров, Старую Руссу до самого Валдая.
А в те первые дни наш автобат напрасно метался к местам расположения складов и постепенно погибал под бомбежками и просто от охоты «мессеров» за отдельными машинами. Ничего в нашем тылу уже не было, не было и вторых эшелонов, которые должны были нас поддержать. А потом, когда выяснилось, что никакой обороны на старой границе нет, нас, обстрелянных, но почти без техники, стали отводить в резерв и превращать в пехоту, которая должна была прикрывать Новгородское направление.
При переправе через Двину мы ночью (кажется, с 27-го на 28-е июня) наткнулись в лесу на несколько грузовиков нашего батальона, набитых женщинами и детьми. Выяснилось, что дежурный, оставленный нами с тремя машинами в Ионаве, под давлением женсовета, отказавшегося отстреливаться из подвалов штаба, приказал вывезти наши семьи, а сам остался на своем посту. В ту ночь я обнимал сына и жену в последний раз, надеясь еще, что скоро все образуется. Однако начальник штаба, старший лейтенант Герман Кормщиков, сказал своей жене, чтобы она пробиралась на родину к матери в г. Халтурин Кировской области и взяла мою семью с собой, т.к. в Белоруссии немец уже вышел к Минску.
Наш грузовик пришел в Полоцк, отстав от других, когда станцию почти непрерывно бомбили. Моя мать, одев отцовские плащ с лейтенантскими петлицами и пилотку, добилась от начальника станции, чтобы всех погрузили в товарный вагон и отправили вместе с угоняемыми на восток паровозами. Так мы попали сначала в Орел, тоже уже под бомбежкой, потом в еще совсем мирный Сталинград, где после санпропускника, бани и вкуснейшего обеда погрузились на пароход и с пересадками добрались по Волге, Каме и Вятке до Халтурина. Там родилась моя сестра Рема, и мы прожили до осени 1946 г., когда отец забрал нас в Германию. Но вернемся к его рассказу.
За воспоминаниями я даже забыл, что нахожусь на гауптвахте, как вдруг снаружи раздался какой-то шум, по землянкам забегали штабные, и тут же просочился слух, что в армию приехало какое-то не совсем обычное, но «высокое начальство». Я скис, решив, что настало мое время. Хотя, зачем для этого понадобилось «высокое начальство»? Однако вскоре все-таки появился конвоир, и меня повели, разрешив накинуть на плечи полушубок…
Что мне еще добавить? В течение нескольких минут судьба моя опять круто повернула самым чудесным образом. Дело в том, что «высоким начальством» оказался Член Военного совета соседней армии. Приказано было из-под земли достать старшего лейтенанта В.М. Байдова, в связи с ходатайством Военсовета соседней армии о представлении его к Ордену Красной Звезды за проявленную в сложной боевой обстановке самостоятельность, способствовавшую решающему тактическому успеху в тяжелом бою. Вот так, и не больше, и не меньше! А я – тут рядом, только без погон и ремня. Завидев меня, Член Военного совета хотел, наверно, меня обнять, полушубок соскользнул с плеч, и он все сразу понял, пожал мне руку, сказал еще что-то ободряющее, но я плохо понимал происходящее.
Вдруг из-за спины генерала ко мне бросается тот самый капитан-танкист, снимает свой ремень с портупеей, опоясывает меня, снимает свои танковые капитанские погоны и пристегивает их мне. Я пролепетал, что там – на звездочку больше, что я – не танкист, наверно, еще что-то в том же духе, но меня уже никто не слушал. Все были чем-то другим возбуждены, куда-то звонили, решая срочные дела, по каким, собственно, и встретилось начальство двух армий после ликвидации немецкого прорыва.
Когда я, придя немного в себя, вернулся в полк, мне сообщили, что получен приказ о моем награждении, повышении в звании и отпуске на неделю к семье, как позволит обстановка. Обстановка позволила в разгар весенней распутицы…