Людмила Ярославцева

Родилась в пути, вся жизнь – путь с бесконечными пересадками, летящими в даль лесами, домами и окнами… Это научило вначале любить людей… Встречных, поперечных, пассажиров, попутчиков.. Все они – беспокойные, тревожные, озабоченные, мчащиеся мимо меня. «Мимо – ссоры, раздоры, улыбки… мановение! – в сказку билет. Может, суть величайшей ошибки в том, что я появилась на свет?» – испуганные, сердитые, мстительные, озлобленные, коварные… Ох, как их трудно любить! Да нужно ли? Господи, эти люди… А я им – нужна?
Вначале казалось – да, конечно, очень! А проку? Но как без любви-то?! «Наивная ты баранка, – сказал один мужик, – витаешь в облаках!»
Конечно, я баранка… Приснилось голубое небо и летящая женщина в белых одеждах – прозрачных и тонких, золотые волосы следом, окутывают… Красота!
Проснувшись, попыталась изобразить. Я вырезаю ножницами, с трёх лет (карандаши давать ещё рано, ножницы нашла сама, сидя под замком). Мне не удалось нарисовать, как видела, а другим понравилось. Я раздарила тысячи вырезанок! Но сделать то, чего хочу или хотя бы вижу, – удаётся очень редко. Людей я стала любить чуть меньше и не всех. Наверное, возраст… Если он существует, хотя я в него не верю. А в Бога верю! И в бессмертие тоже. И всё же я продолжаю глупо любить людей, и надеяться на счастье в жизни. Чего и Вам желаю! Мои вырезанки я тут иногда печатаю, в том числе и автопортреты. Спасибо всем, кто меня видит, а особенно тем, кто понимает. Но, кажется, я слишком много хочу…

ГОЛОВАТЫЙ

Головатый Геннадий Алексеевич родился 31-го января 1940-го года в Забайкальском городе Чите. В семье было шестеро детей, но поэтом стал только Геннадий, научившийся рано читать и писать. Отец его день и ночь работал, мать занималась детьми. До семи лет он был здоров, но в школе не учился, хотя умел читать. Потом – тяжелая болезнь буквально свалила его. Никто не думал, что Геннадий перестанет ходить! А после болезни начнётся другая жизнь, о которой никто из семьи Головатых не мог и подозревать…
На каникулах в Чите я навещала поэта ежедневно.
Общение доставляло мне чрезвычайное удовольствие. Головатый был умён, обаятелен, тактичен, поэтичен и, несмотря на искалеченное тело, восхитительно по-человечески красив. За жизнь он был дважды женат, имел троих детей… Детей любил больше, чем женщин. Мои стихи он критиковал «и в хвост и в гриву», зато кое-какие откладывал. Они потом были напечатаны в «КоЗе». Критиковал с юмором, буквально показывая недостатки:
– Значит, «без брюк» – ты ещё лучше? Ну, молодец! Ха, ха, ха!
Я хватала стихотворение и раскрывала рот, перечитывая, недоумевала, как я могла так написать: «но я без брюк, признаюсь, хороша» – действительно, ха-ха-ха! Я же не то имела в виду – а что в платье лучше! Терпеть не могла входящие в моду брюки.
– Ясно, что не то! – смеялся Головатый.
На столе Головатого возлежал толстый словарь Даля. Мы спорили. Однажды Геннадий Алексеевич сказал:
– Друзья – это всегда хорошие люди.
– Извините, – возразила я, – но бывают и предатели…
– Да ты ещё не знала настоящих трудностей! – горячился Головатый. – Девятнадцать лет.. Гм! Что ты понимаешь в отношениях между людьми? Ты Дэйла Карнегу читала?
Действительно, особой беды у меня не было, если не считать, что в шестнадцать сбежала из дома, месяц жила в подвале, потом уехала и не вернулась.
– А я надеюсь только на себя, – вздохнула я. – Кому я нужна?
– Тому, кто тебя понимает… – улыбнулся Головатый.
Я вскинула чёлку, заявив категорично:
– Меня никто не понимает… И никогда не поймёт!
– Никогда не говори «никогда»! А ты хоть знаешь, что такое – ДРУГ?
Слово «друзья» (Из словаря Даля: поначалу «другья» – из Запорожья, – означает «другие я», после «г» на «з» уже русские заменили) – такие, как Я, но другие, и эти «другие» могут понимать меня больше, чем я сама! Но ведь человек – это целый огромный мир, Космос! Легко ли понять целый Космос другого?! Да ещё так, чтоб хоть на эшафот!

Звёзды-тихони и звёзды-задиры
Мир освещают, греют-горят!
И Анти-звёзды, чёрные дыры, –
Миру фотончика не подарят.
Люди горят, согревая друг друга
Дружбой, любовью, светом идей…
И ничего не пожертвуют другу
Черные дыры Анти-людей.

Головатый обладал редким чутьем на людей, сразу понимая, кто перед ним и чем живёт человек. Старался быть полезным, не требуя от других взаимопонимания:
– Кто тебя понимает, того надо беречь как зеницу ока! Шутил:
– У меня ни рук, ни ног, зато есть голова, а у других – и руки есть, и ноги, но вот головы такой, как у меня, не хватает! Предлагаю голову свою – в обмен – на ваши руки и ноги! Вас много, а я один! – Грустно усмехнулся: – Конечно, если согласны…
– Ваша фамилия соответствует действительности, – заметила я.
– С чего это? – усмехнулся Головатый.
– Ну, как же – «Голова» — тый!
– Ты уверена, что от слова «голова»? – прищурился он.
– А с какого же ещё? – удивилась я.
– От слова «голый»! – заявил Головатый. – Не полностью, а «слегка головатый».
Откровенно смеялся над моей растерянностью. Обожал пошутить. Всего на шесть лет меня старше, казалось, намного старше был и прекрасно понимал молодежь. Более всего ценил дружбу, считая её «привилегией мужчин», меня называл «исключением»:
– Друг, – он говорил, – это когда ты нужен! В любое время дня и ночи тебя рады видеть, готовы помочь. Вот я приеду к тебе ночью – если Друг, примешь!
Я задумывалась и понимала, что я-то приму, несмотря ни на что, а как другие?
Каждый ли в огромной семье людей страны способен принять тебя всегда? Вряд ли. Друзей не может быть много. А здорово, если бы все вот так тебя любили! Мечтать не возбраняется. Однажды я пришла к нему, а он находился в другой комнате, его переодевали. Вместо него я познакомилась и разговорилась с поэтом – Красниковым.
Возник спор. Я заявила: «Нельзя жить бесцельно, моя цель – помогать людям», на что он резонно ответил, мол «надо жить и наслаждаться жизнью», и вообще, «ты не солнышко, всех не обогреешь!», а я сказала:
– Обогрею!
– Сгоришь!
– Лучше сгореть, как свеча, чем тлеть, как гнилушка…
Последнюю фразу услышал Геннадий Головатый, и я услыхала его голос из другой комнаты:
– А ну, везите меня скорее, я хочу посмотреть на ту, которая не побоится сгореть!
Его вывезли, и он уперся глубоким взглядом мне в глаза:
– Ты действительно так считаешь? – спросил минуту спустя. Не зная его мнения, я продолжала ершиться:
– Да! Я в этом убеждена! А Вы что, – против?…
Головатый загадочно улыбнулся:
– Что ж… – сказал раздумчиво, – дай Бог, чтоб твоё мнение не изменилось.
Он, как Семен Кирсанов, мечтал о всеобщем взаимопонимании и счастье.

Сынов, о, Родина, расти
Правдолюбивыми и смелыми!
За неумелый взлёт – прости,
Презри – за ползанье умелое…

Геннадий Головатый родился и рос в самое тяжёлое голодное время. Маленьким был необычайно смышлён. Играл в шахматы на деньги. Не проигрывая, зарабатывал на хлеб. Первая выигранная «игрушка» – карандаш. Рано научился читать и писать. Выиграл и вторую «игрушку» – перочинный ножичек! Когда семилетний Гена заболел корью, в квартире занавесили окна. Лечить нечем. Мать плакала: «Бог дал – Бог взял…». Он чудом – выжил! Но перестал ходить. Немного погодя, приехала старшая сестра. Всплеснула руками, стала возить в школу! – прямо на кресле. Дело пошло на лад… Но ей вдруг потребовалось срочно уехать.
И осталось его образование – две недели! Это не помешало Головатому выпустить несколько сборников стихов, работать с молодыми поэтами и ездить по городам…
В Чите из юных авторов Геннадий Головатый выделил талантливую поэтессу Елену Стефанович, в труднейшую минуту жизни протянул ей руку помощи. Жена Люба ходила к Елене в больницу. Геннадий Алексеевич поддерживал поэтессу на протяжении многих лет. Около сорока лет длилась дружба.
Нас с Еленой Стефанович также познакомил Головатый, когда она ещё только начинала печататься в местных газетах.
В разгар трудностей и анонимных писем в её адрес Геннадий Алексеевич защищал её от нападок, отметая досужие домыслы!
– Так вы не с рождения больны? – удивилась я.
– Я до семи лет ходил и был, как все дети. Осложнение – неусвоение белка, и я перестал ходить. Вначале мог только ползать, потом переворачиваться… Потом переворачивать меня стали другие. Ночами я всех мучил! Изо всех сил стараюсь не будить. Невмоготу – зову, когда задыхаюсь. Днём легче, в подушках читать можно, играть в шахматы. Если б я мог ходить, я стал бы, наверно, гроссмейстером!
– А давайте сыграем, – предложила я, – люблю шахматы! Мальчишек в школе обыгрывала.
– Хорошо, – улыбнулся Геннадий Алексеевич, – только без обид. Иди с доской в другую комнату, говори ходы, а я – свои. Будет тебе – мат в пять ходов!
В азарте я подумала: «А вот я тебе сейчас как рога обломаю!» Но – увы, мат в пять ходов мне был обеспечен. Завелась, предложив ещё… Головатый играл без ферзя, обещал «мат в три хода». Расстаралась и я: «Ну, погоди!». И опять – мне мат, но в пять ходов. Он удивился. Третья партия – решающая. Я тоже убрала ферзя! Он улыбнулся, глянул сочувственно:
– Ладно, оба без ферзей!
Опять мат в три хода…

«Я Чёрный Король, я Король Ничьей,
Но Белый идёт на меня Король,
И я ему обьявляю мат…»

– Извините, вынужден Вас сразить, но я не хотел…Я чёрный король…
Я вцепилась в стихотворение, просила подарить, Головатый не отдал! – заспорили:
– Извини, не могу, – недоработанное!
– Оно готово! Чего тут дорабатывать?! – возмущалась я, – ну, пожалуйста! Мне оно просто необходимо! Оно – по духу моему, понимаете?!
Но Головатый отодвинул его подальше, на край стола. На момент отвернулся… Я нахально стащила стихотворение. Где-то слышала: «понравившиеся стихи и даже книги – можно красть»… Головатый заметил. Впервые крупно поссорились. Стихотворение я, конечно, вернула. Уехала, очень обиженная…
«Я чёрный король, я король ничьей, но белый идёт на меня король!»… В письмах продолжали ругаться. «Как ты могла!? – сердился Головатый, – Это все равно, что вырвать из матери ещё не созревший, не родившийся плод! Автору – физически больно!…Ты только представь…»
Я считала, «стихи готовы», их можно только изуродовать «правкой»… «неизвестно как проявившаяся часть моей души» может погибнуть. Стихи «пишутся, чтобы спасать души»… Спор остался неоконченным. Формально – он прав. Фактически… Стихотворение было «закончено» и опубликовано позднее. Когда я прочла его в одном из сборников, оно мне совершенно не понравилось» – и… стало физически больно. Я нешуточно расстроилась: «Я черный король, я король ничьей… Но я теперь умираю сам»…Не затронувшее ничью душу, оно перестало для меня существовать. От других я ничего тоже не услышала. Почему же он не осознал? – переживала я, – такой чувствующий поэт… Обьяснила «по – Кирсанову»:

Это было написано начерно.
А потом уже – переиначено.
Пере-и-пере-на- пере- че-пере- но,
Перечеркнуто и – как пятно, сведено…
Это было написано заново, начисто! –
И к чему-то не главному сведено.

И оправдала – по Пастернаку:

«Другие по живому следу твой путь
пройдут за пядью пядь!
Но пораженье от победы ты сам не должен отличать.
И должен – ни единой долькой не отступаться от лица,
Но быть живым, живым и только,
живым и только – до конца.»

Поэзия – дар, приходящий Свыше – и, после осуществления на земле, плод мысли уже не принадлежит автору. Становится – достоянием человечества. Стало быть, и поэт себе не принадлежит. Талант – принадлежит человечеству. И, как бы тяжело ни приходилось переживать трудности, их следует выдержать ради того, чтобы спасти ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ.
С Геннадием Головатым мы переписывались всю жизнь. Рассказывали друг другу о трудностях, радостях, делились впечатлениями, и я не мыслила, как можно жить без его писем. На многие вопросы жизни и смерти он отвечал столь своеобразно и поучительно, что я перечитывала эти мудрые письма. Храню их. Дружба наша длилась 35 лет. Продолжалась и когда Геннадий Алексеевич, волею Судьбы, приехал в Москву.
И в Москве он оказался неповторим и незаменим. Есть песня: «Если вам ночью не спится и на душе нелегко…значит, вам нужно влюбиться…».
Но можно было не влюбляться, а позвонить Геннадию Головатому, – в любое время дня и ночи, – он сказал бы:
– Грустно? Что ты говоришь! Сейчас я развеселю!..
Он знал кучу анекдотов, мог часами читать стихи. Вокруг него роились люди вроде совершенно «неподходящие», не совпадающие по интересам. Я не знаю человека более общительного, чем Геннадий Головатый. Медсестры и профессора, учителя и студенты, поэты, доктора и кандидаты наук, продавцы и дворники… Ему удавалось со всеми ладить, сдруживать между собою. Несколько юных пар он познакомил, – поженились. Обращались к нему в случаях ссор – мирил. Приходили «на чай». Меня знакомил, не без удовольствия:
– А вот Саша и Маша, они теперь вместе!
Я звонила по разным поводам: с тоски, прося чего-то или кого-то… Утешал:
– Погоди, сейчас посмотрю, – через несколько минут перезванивал, предлагая варианты. И ни разу не сказал: «Извини, не могу» или «некогда», не было случая, чтоб не выслушал. Я знала, что могу прийти к нему в любое время дня или ночи!
И, конечно, я так же всегда откликалась на зов.
Как-то раз он попросил меня съездить в инвалидный дом навестить больного тяжелой болезнью писателя и поэта Варлама Шаламова. Я взяла с собой подругу. Купив яблок, мы приехали, вошли в узкий тусклый коридорчик, стали искать палату в надежде, что она получше. От этого посещения я оказалась в двойном в шоке – никак не ожидала того, что там увижу и что писатель в таких страшных несовместимых с понятием «пансионат» условиях.
Он нас увидел, но не смог ни сесть нормально, ни поесть борщ, который мы принесли. Все его тело содрогалось. Он нечаянно выбил ложку из моих рук и весь облился… У подруги был настоящий психический стресс…Писатель доживал последний год. Нам показалось, что он не мог говорить…Но – оказалось! – находились люди, которые умудрялись разобрать слова его невероятной речи. И даже записывали его стихи! А я даже накормить не смогла: точнее – я испытала глубочайшее отчаяние от того, что «невменяемого» человека следует покормить. Какая страшная судьба!…И неуемное чувство вины поселилось в душе… Как можно держать в подобных условиях – писателя?! Это не один человек болен: бедная больная Россия! Бедная не деньгами, не золотом, а душевным отношением…
Приехал Головатый в Москву по воле судьбы, которая оказалась для него весьма печальной. Я работала в поликлинике, радуясь его письмам, не подозревая, что скоро состоится встреча. Он позвонил. Голос был тревожен. Заболела дочь Иванна, девяти лет. Он вылетает с ней, чтобы положить девочку в онкологический диспансер. С надеждой, что страшный диагноз «саркома лимфоузлов» не подтвердится. Люба не знает, боялся её огорчить.
Иванну положили на лечение. Пришлось Геннадию Алексеевичу жить в гостинице, мне – прописаться «сестрой по уходу» на четыре месяца. Стояла июльская жара. Жена Головатого находилась на курорте. Я говорила с врачом. Диагноз подтвердился. Иванне не суждено было выжить. Я приходила ежедневно, носила фрукты, спрашивала, чего она хочет… Девочка ничего не просила. Умная не по годам, Иванна обо всём догадалась. Поняла, – другие дети здесь смертники! Не играла ни с кем, держась отчужденно. К моим приходам относилась, как говорят, «неадекватно»: хватала сумку и – убегала. Однажды спросила:
– Все равно я умру, зачем Вы ходите?
Мне от этого вопроса стало не по себе.
– Меня попросил твой папа. Почему ты так уверена? А может, врачи вылечат?
И сама почувствовала в своих словах фальшь. Иванна хмыкнула и убежала. Не здоровалась, не говорила ни «Спасибо», ни «До свиданья». Больше я не приставала с вопросами. И очень была удивлена, что ей понравились мои часы со звонком. Девочка надела их на руку. Я облегченно вздохнула: они доставили ей хоть чуть радости… Иванна Головатая умерла с этими часами на руке: я не посмела их снять.
Люба приехала…Что за разговор произошел между нею и Геннадием Головатым, я не знаю (она сменила меня по уходу), вскоре после этого они разошлись. Люба уехала, оставив Геннадия на друзей. Мы не виделись около года.
Головатый жил на частных квартирах в Москве. Я приходила в гости. Друзья по очереди ночевали, переворачивали. Утром сажали в подушки, кормили, клали перед ним на стол авторучку, бумагу. Если человек ухаживает за Головатым – это хороший человек. Чем он был по-настоящему богат, так это друзьями! Благодаря Головатому я познакомилась со многими московскими поэтами: Владимиром Леванским, Юрием Астаховым, Алексеем Кондратьевым и многими другими. Также с Евгением Евтушенко и Андреем Вознесенским. Он был в окружении поэтов, писателей, художников, как центр, который всех притягивал. Но возле него можно было встретить и профессоров, и медсестер, и даже дворников! Круг его знакомых – необозрим и неиссякаем…
Однажды к нему на частную квартиру зашла молодая соседка, учительница музыки. Разведенка, сын Рома четырёх лет… Познакомились, она стала захаживать чаще. А через год в новой семье Головатых родился сын Сила. Несколько лет жизни на частных квартирах. Всё же от Союза Писателей Москвы Головатым дали квартиру – четырехкомнатную. Друзья продолжали приезжать и оставаться ночевать. Я не приходила. Радовалась, что у него, наконец, сложилась семья.
Прожили они долго (около тринадцати лет), далеко не безоблачно. Но и эта семья распалась. Головатый переехал в Дом инвалидов. Вспомнились слова поэта Эдуарда Гольдернесса¹: «Всех убивает то, что они любят».
Геннадий Алексеевич оставил жене и детям квартиру. Когда-то в этом инвалидном доме на улице Островитянова, дом 16 умерла в одиночестве актриса Татьяна Пельтцер. Печальны судьбы наших талантов! Вспомнился Варлам Шаламов… Я навестила его однажды. “Боже, – думала, – неужели все так”.
Тут, на Островитянова, правда, поуютнее, почище… Друзья стали встречаться чаще. Геннадий не жаловался, но я заметила: левая рука у него совсем повисла, правой еле доносит ложку до рта. Телефонную трубку держит с трудом. Грустно признался:
– Знаешь, почему надо чаще переворачиваться?.. Ребро мне впивается в сердце.
Значит, произошла деформация. Это знал ухаживающий за ним до последнего дня в Москве Константин Николаевич Данилевский, – самоотверженный и добрый пожилой человек. Однажды он откровенно спросил Геннадия:
– Небось, думаешь о смерти?
На что Головатый ответил:
– Даже если бы меня распяли на кресте, я бы все равно не хотел умереть!
Вот такая уникальная воля к жизни.
– Я тебя вот о чем хочу попросить, – сказал он мне, – обещай послушаться!
– Ну, обещаю…в пределах возможности. А что?
– Если скажут, что я умер – не верь! Где бы я ни был, что бы ни случилось со мною – не верь никому! Я – выживу. Несмотря ни на что.
– Я должен уехать! – сказал он через несколько дней.
– Куда? – всполошилась я.
– Конечно же, в Забайкалье, в Читу! – воскликнул он почти весело. Но глаза были грустны:
– А у нас в Забайкалье – все сопки малиновые!
Вы, небось, и не знаете, что такое – багул?
Вы напрасно стараетесь жизнь мне сделать малиною.
Все равно я когда-нибудь в Забайкалье сбегу.

“Раз об этом заговорил – поняла я, – значит, ему по-настоящему плохо. Скорее всего, он уезжает умирать…”

В Читу его увозили дети – Роман (ему исполнилось 18) и Сила. Там, в Забайкалье, в феврале 2001 года, было похоронено тело забайкальского поэта Геннадия Алексеевича Головатого, оставившего после себя восемь книжек стихов и память…
Память о себе! – Человеке уникальной силы воли и духа, который, будучи инвалидом, жизненной энергией помогал людям преодолевать трудности, став примером духовной силы и воли для многих:

Я мыслю жизнь – мою, его, твою, –
В великой книге Бытия как строчку.
И к смерти отношусь, как к бытию:
Она – естественная жизни точка.
Но – строчку САМ я напишу свою…

Написал и оставил Строчку – в других. Разлетелась она по свету – зимними снежинками и осенними листьями… Значит, жив поэт!

¹ Эдуард Робертович Гольдернесс (около 1927 — около 1970) — русский поэт и переводчик поэзии, живший в Грузии. Инвалид детства.