Ольга Прибылова «Суровое военное детство»

В 1929 году мой отец со своим братом первыми вступили в колхоз. Приняли коллективизацию. Папе нравилось работать в коллективе, он приходил домой оживлённым, рассказывал, что кусочек сахара своей лошади дал и говорил с  ней ласково:
– Всё равно лучше меня никто за тобой, Лыска, не ухаживает. Ну что ж, передали тебя в совхоз, так передали.
В конюшне тебе тепло. На пахоте тебя не сильно этой весной запрягали. Вас целый табун. Живи вместе со всеми лошадьми. Тебе здесь веселей.
Отец был прав. Колхоз был лучшим в районе. Только трудись. Хватило бы сил и здоровья.
В 1929-1933 годы из-за неурожая в стране наступил сильный голод. За рубежом твердят, что Украина по вине Москвы пережила голодомор, но, сколько в России умерло людей от голода, никто из этих крикунов не вспоминает.
В деревнях Саратовской области даже отмечалось людоедство. А наша семья жила на хуторе
Мы в 1933 году переехали из-за голода во второе отделение совхоза им. Молотова, поселились в небольшой деревеньке в семи километрах от города Михайлова Московской области.
Сначала папа уехал. Маму арестовать хотели из-за того, что муж уехал. Папа прислал три посылочки с картофелем. Есть абсолютно нечего было.
Папа устроился на новом месте старшим конюхом, а мама стала работать на ферме. Люди оценили её труд, признали знатной дояркой, ей дали премию две с лишним тысячи рублей.  Мама ездила в Москву. Материал купила на пальто и воротники.

Папа, как началась война, пошёл в военкомат, но его не взяли на фронт. В 1941 году отцу было уже 50 лет, он с 1891 года рождения. Военком посмотрел документы и сказал ему:
– Куда ты, старик, просишься? Сейчас не первая мировая война! Ушла твоя молодость. Воюй лучше с лошадьми.
– Так ведь лошадей на фронт забирают, – ответил отец, – и я с ними. Может, пригожусь там?
– Сиди, дед, на печи! Без тебя справимся. Вот какие молодцы атакуют военкомат, – сказал ему в ответ майор, показывая в окно, где гурьбой толпились мужики из окрестных деревень и сёл.
Через два дня после начала войны папа пришёл домой на обед и с грустью сказал:
– В Машкове немцев арестовали. И даже врача в больнице. Неужели это с войной связано?
А мама говорит:
– Может, они что-то утащили?
Папа ответил:
– Ты же знаешь, из них никто не ворует. Они работали лучше всех. Их в пример ставили. Опомнись! Что-то не то.
С  четырёх отделений совхоза забрали в тот день семь немцев, увезли в Михайлов и завели на них дело в местных застенках НКВД, сделали из них группу по уничтожению Сталина. А были лучшие работники, работали день и ночь.
26 июня 1941 года арестовали моего отца. В деревню под вечер прикатила легковая машина – печально известный «чёрный ворон». В ней сидело двое военных. Я как раз в этот час с подружкой гуляла возле конторы.
Из машины вышел статный военный в гимнастёрке с портупеей через плечо и спросил:
– Где управляющий?
Мы ему ответили:
– На фронт ушёл. Только есть заведующий свинофермой. А бригадир уехал в Москву.
Военный ничего нам не сказал и сел обратно в машину. Они поехали на свиноферму. Посадили в машину управляющего, а затем поехали в конюшню за моим отцом.
Когда папу арестовывали, машина стояла возле нашего дома. Собрался весь народ, который рядом жил. Завели папу в дом, чтобы он взял с собой какие-то вещи.
Мама, как увидела военных, всё поняла, разрыдалась, бросилась к отцу.
Папа старался её успокоить, сам держался, но был немного бледным от волнения:
– Не переживай, Мария. Я скоро домой вернусь. Это просто недоразумение.
Папа вышел из дома в фуражке, снял её с головы и сел в машину. Наутро приехал в двуколке директор совхоза. Сказал маме:
– Мария, я ухожу на фронт. Я знаю, что твой муж ни в чём не виноват. Разберутся.
Мамы несколько дней дома не была. Ездила в Михайлов, Рязань. Отца не нашла.

28 июня 1941 года спустился на поле наш самолёт фанерный У-2. Мы всей деревней подбежали к самолёту.
Женщины засыпали лётчика вопросами. Принесли ему пироги.
– Уж вы воюйте хорошо с проклятыми! – попросила его баба Фёкла. Сама старенькая, а первая прибежала к самолёту. Её изба как раз с краю деревни была.
Лётчик улыбнулся:
– Не волнуйтесь, женщины. Мы эту нечисть сбросим с нашей земли. Мне бы водицы напиться. Очень уж пироги ваши сытные.
Мы, девчонки, кинулись наперегонки за ведром к зелёному колодцу.
Лётчик выпил ковш воды, вытер усы.
– Спасибо, родные, не прощаюсь! Встретимся после победы!
– Уж обязательно возвращайся! – хором попросили женщины.
Он сел в кабину, закрутился винт, набирая обороты. Ветром рвало косынки с головы. Махнул нам рукой, и самолёт улетел.

В деревне остались почти одни женщины, но они со скотом уезжали в Москву на мясокомбинат в товарных вагонах по железной дороге. А уезжали не на один день, поезда часто стояли на станциях. Останавливались где-то, не пропускали, бомбардировки выводили из строя пути и составы.
Возвращались домой, рассказывали, что в Москве ночами идёт бомбёжка.
В Рязань шли пешим ходом. Свиней гнали и часть скота перегоняли пешком до Рязани 60 км. Лошадей эвакуировали в Москву с первых дней войны.

25 октября началась эвакуация советских немцев, отправка шла медленно, не хватало вагонов. Приказали с собой брать пилу и лопату. Мама специально двуручную пилу купила. Нам уже справку дали, что при эвакуации в деревне оставлена корова. Оставалось только окна в доме досками заколотить.
Но эвакуацию приостановили. Немцы уже подходили, и наши товарные вагоны задержали. Даже те семьи, что на лошадях отправили до Рязани, вернули обратно.
В этой неразберихе и в самом указе выселения немцев обвиняют власти. Сейчас говорят: Сталин виноват. Но при чём здесь Сталин? Всё зависело от начальства, от руководства на местах.
Например, мою сестру из Саратова переселили под Новосибирск, в село Легостаево, и всем переселенцам представили хорошие деревянные дома, даже говорили, хотите, дадим вам корову.
Мама спрашивала у председателя, раз на руки дали справку, то корову нужно сдать в совхоз?
Он ей ответил:
– А зачем, вас же теперь не выселяют.
Вот эта корова спасла нам жизнь. Не было куриной слепоты в нашей семье. Мама старалась молоко раздать соседям, у которых не было коровы. А кушать-то самим нечего было.

Осенью 1941 года всё зерно, которое вырастили, привозили на ток, а мы, четыре девчонки, должны были его отсортировать, потом отсортированное в склад занести. Четыре девчонки. Некому было. С 5 сентября ходили на работу, всё зерно прошло через наши руки. Мы принимали зерно, потом сортировали его.
А кладовщик был старенький. Его тоже почему-то не эвакуировали.
Он нам подсказал, как работать.
– Девочки, вот вам четыре мешка, по одному на каждую. Посортируйте-ка с  кучки.
А в мешке по семьдесят килограмм. А затем с весов нужно было в склад отнести. Записать сколько набрали зерна и с каждого мешка по килограмму сбросить. Чтобы был чистый вес.
Он нам не сказал, что лучше по полмешка насыпать. А мы, девчонки, не понимали, что тяжело будет нести. По целому мешку насыпали, две девчонки мешок поднимали, а мы, поочередно, подставляли спину, и, надрываясь, несли мешок в склад, чтобы  высыпать там.
У меня от этой работы завороток кишок случился. Я была более хрупкой.
Да ещё кроме этого на веялке зерно крутили, насыпали потом ковшом.

Один раз я поехала с сёстрами за водой на лошади. Ездили за водой для всей деревни по очереди каждой семьёй на совхозной лошади. По дороге шли наши солдаты, взвод – человек двадцать, а в небе неожиданно появились немецкие самолёты. На земле лежал снег, это было в ноябре, трава была сухая невысокая, местами снегом не прикрытая.
Кто-то из солдат крикнул нам:
– Ложитесь на землю. Руки – в сторону,  ноги – в сторону!
Самолёты низко летели и стреляли из пулемёта.
Все остались живы, никого не ранило: ни солдат, ни нас.
Пальцы на моей руке были раздвинуты, и между пальцами пуля попала! А если бы кисть была сжата, то пуля попала бы в руку.

Наше отделение было на бугорке, на высоком месте. И всё просматривалось. 1 ноября женщины пошли в магазин за пять километров. Перед тем, как железную дорогу перейти, остановились, пропуская дрезину, рабочие на ней ехали.
Из тучи показался немецкий самолёт, за ним второй, третий, и каждый прострочил по ним из пулемёта, но никого не убило, а в пассажирском поезде смертельно ранило парня железнодорожника, он приехал в наши края, чтобы жениться. Невеста его встречала на платформе. Когда его вынесли из пылающего вагона, вся грудь парня была прошита пулемётной очередью.
Его девушка упала с платформы без чувств на землю. Хорошо, что не ударилась головой о шпалы или рельсы. На телеге родственники  повезли жениха и невесту в село Велинки.
А сам поезд немцы разбомбили вместе с паровозом. Нашего председателя убило. Вагоны сгорели. Люди успели из вагонов выскочить. Залегли в лесопосадке, посаженной специально для снегозадержания вдоль железной дороги.  Раньше там ставили щиты, а потом, за два года до войны, посадили кустарник.
Парня же только на восьмой день похоронили, ещё сердце работало, кровь сочилась, значит, был жив, но так и не пришёл в сознание. В то время врачей рядом не было.
Его на фронт сразу не взяли, он говорил, что может умереть под бомбёжкой: как предчувствовал свою гибель. И первый налёт трёх вражеских самолётов убил его. Самолёты всегда летали очень низко. Мы боялись из дома выходить. Как помню, эти самолёты прилетели  в конце октября или в первых числах ноября. И быстро обратно улетели. Может быть, у них задание было разбомбить пассажирский поезд. Может быть, там солдаты были. В суматохе каждый о себе думал.

Когда немцы взяли Михайлов, там всё полыхало, слышались разрывы, взрывы. Утром прошёл по улице какой-то мужчина и сказал:
– Михайлов оставлен, немцы зашли.
Вместе с немцами появились дезертиры, которые грабили скот частный, воровали всё съестное. А жили они на краю деревни. Я один раз сама видела днём дезертира, он из себя строил дурачка, надевал на себя хомут и ходил по улицам ближайших деревень, а сам, наверное, присматривал, что где есть. Но как мне сказали уже после войны, это был не дезертир, а наш разведчик. Но всё равно были дезертиры, они прятались и занимались кражами.
Наша деревушка стояла далеко от шоссейной дороги, поэтому немцы не стали жить в нашей деревне. Зимой к нам можно добраться только на санях.
Немцы по железной дороге ездили, а наши ребята местные могли бы стрелки взорвать, но до этого не дошло.

Один раз трое немцев приехали на мотоциклах и зашли в наш дом, чтобы нанять переводчика. Они же по всем ближайшим деревням ездили и нуждались в переводчиках. Кто-то им сказал, что в этом доме живёт немецкая семья. Хотели меня уговорить взяться за эту работу. Предлагали за услугу хорошо заплатить.
Но мама встала у дверей, загородила меня и старших сестёр и сказала немцам:
– Не пущу! Только через мой труп. Вы на нас напали, вы уйдёте, победят всё равно наши. Поймите, мы – немцы, мы не сможем спокойно здесь жить, смотреть людям в глаза, чувствуя за собой вину.
Сёстры были старше меня. Сделали бы их переводчиками или старостами. А потом доказывай, изменник ты или не изменник. Нас бог миловал.
Были среди пришлых немцев просто солдаты, которых заставили воевать, а были среди них настоящие фашисты.
Те три немца были хорошие, они не отругали мать за её отказ, даже нас предупредили, что за ними придут тыловики, которые будут пытать и допрашивать.
В другой раз немцы собрали весь народ в доме у Духаниных. Среди них был один советский немец, он переводил, что они говорили.
При бомбёжках мы прятались в сараи – катухи – где коровы стоят. Бомбежка, пулемёты бьют. Наши или немецкие?! Разве узнаешь. Смерть от любых пуль всё равно придёт. Но никому не хотелось прыгать в грязные ямы, которые выкопали около каждого дома. Затаивались, как мыши, в тёплые сараи, там хранилась солома для скотины. Я видела, как женщина бежала по улице, упала от страха на солому у самой двери сарая, лицо в неё спрятала, а ноги на улице. Смешно и страшно вспомнить.

А когда фронт приближался, то немцы всё поджигали: дома, скирды с хлебом, солому. И наши были как на ладошке. Бомбы и снаряды падали везде. Земля вся дрожала от взрывов.
Моя мама была умная женщина, заставляла меня писать адреса родных и каждому нам в сумочку  в узелочек клала адреса родственников.
Я её спрашивала:
– Мама, а зачем каждому?
– Неизвестно, что завтра будет. Чтобы вы не потерялись.

Мне в то время было тринадцать лет. Я многое не понимала. Не знала, за что арестовали моего отца. Сейчас мне известны некоторые подробности, после моего визита по моей просьбе на Лубянку в 90-е годы прошлого века.
Мне, когда позволили почитать дело отца, но не всё, а только часть, что читать было нельзя, заложили закладками из плотной бумаги, стало плохо от первых прочитанных строчек. Я повалилась на пол без чувств. Еле меня откачали. Сотрудница того кабинета, где я смотрела дело отца,  сказала:
– Хорошо, что вы вскрикнули. Иначе бы сердце не выдержало.
Я читала, как следователь вёл допрос отца:
– Ты же говорил, что раньше лучше жил?
Отец отвечал: – Я таких слов не говорил. Я говорил, что раньше жил нормально, и сейчас наша семья живёт хорошо и считается самой богатой в отделении совхоза. А почему? Потому, что мы трудимся много! Мы получаем достаточно. Нормально живём.
Следователь: – А немцы ещё есть у вас на отделении?
Отец: – Те, которые жили, их арестовали.
Следователь: – А о чём вы с ними разговаривали, когда встретились в тюрьме?
Отец: – Да о чём же… Всё переживали, что нас арестовали. А вины-то за нами нет. А дома у всех семьи.
То, что я успела прочитать дальше, было сплошной ложью. В деле написали, что у отца было 16 лошадей, 30 коров, а у нас была всего-то одна корова, кобыла и жеребёнок. Из отца сделали помещика. И ещё приписали, что мой отец сбежал из ссылки. Наверное, имели в виду, что наша семья, по несчастью, в голод уехала из Саратовской области. Но ведь в эти годы многие уезжали, чтобы не умереть с голоду. Кто дал такие данные, был нечестный человек.
У папы была статья 58. 10. Он отсидел десять лет. Когда вернулся в 1951 году из лагерей, то не озлобился.
Но с грустью говорил:
– Зачем я родился немцем? У нас один деревенский зарезал ночью совхозную корову, утащил мясо, ему 3 три года дали, а мне за что десять лет лагерей? Ни за что, незаслуженно.
Несмотря на то, что  судьба жестоко с ним обошлась, мне папа наказывал:
— Оставайтесь на Родине, что бы не случилось, никогда её не покидайте…

События прошлых лет, особенно перед войной, снова чётко встали в моей памяти.
Раньше мы относились к Московской области.
Наш бригадир Иван Маликов три раз в год уезжал в командировку в Москву. Телеграммы он получал: «Мать больная».
Его жена вместе с ним посылала шестилетнюю дочку.
– Забери с собой Ниночку. Пусть бабушку проведает.
А после поездки девочка приходила к нам и плакала. Моя мама её спрашивала:
– Почему ты плачешь? Ты где жила?
– У бабушки. А мне папа куклу не купил.
– А бабушка болеет?
– Нет.
– А папа где был?
– А он не ночевал.
Он в это время был, конечно, на Лубянке. Отчитывался. Возвращался пьяным.
Его жена дружила с моей матерью, приходила с дочкой к нам и сердилась на мужа за пьянки.
А дочка защищала отца:
– Папа не в Москве выпивал, а после Каширы в поезде бутылочку распивал.
Маликов был хороший человек. До войны он старался всех защитить, а как война началась, всех взяли.
Он работал в НКВД и обо всём, что  происходило в деревне, докладывал. Маликов был бригадиром во всех  четырёх отделениях совхоза.
Раньше до 1936 года Маликов работал в Машково тоже бригадиром. Но после ареста и расстрела в 1937 году  начальника политотдела Дашкова и его заместителя Полякова  Маликов появился у нас. Уже после войны выяснилось, что Маликов не был даже прописан в области, а был прописан в Москве.
Оказывается, в связи со сложной международной обстановкой с 1939 года взяли всех новоприезжих под наблюдение: кто приехал и откуда. Кто с кем-то на улице или в избе встретился,  значит, всё – они сообщники. Троцкисты или ещё кто-то. Приехал с другой деревни в гости. Ага, приехал! Это уже компания. О чём-то сговариваются. Арестовали того и другого по доносу.
В 1939 году в московской области везде были представители НКВД. Самых трудолюбивых забирали, и в течение года переводили из тюрьмы в тюрьму. Они же нигде не работали, а могли бы за это время принести пользу. Сколько бы они дали пользы для страны, если бы работали. В шахтах тоже надо было работать. Для страны этими лагерями был нанесён громадный вред. Люди годами жили в деревне тихо и мирно, и вдруг кого-то из них сделали шпионами, антисоветскими агитаторами…
А Дашков и Поляков ходили в каждую семью, старались поддержать, если кому было трудно жить. Помогали, они жили хорошо и сами из дворян, но приняли советскую власть, и за помощь народу их расстреляли.

Мама один раз спасла Маликова от позорной смерти. Он пьяным чуть не утонул в туалете, провалился в яму. Мороз был, инеем запорошило яму от старого  туалета, в который уже с лета бросали навоз. Мама шла рядом и слышит какой-то  стон недалеко от дороги. А он уже там увяз по плечи.
Мне мама говорит:
– Беги за вожжами!
Я побежала на конюшню, мой папа кормил лошадей.
Кричу ему:
– Папа, дядя Ваня по плечи в навозной жиже.
А мама ему помочь ничем не может. Ведь рядом ни палки, ничего не было.
Прибежал папа и уже не мог вытащить его. Позвали на помощь мужчин. Еле вытащили его.
Папа ему сказал:
– Пойми, ты же бригадир! Что ты делаешь? Так напиваться!
Может быть, после этого случая Маликов и затаил обиду на моего отца…

Тетя Аня прибежала ночью к нам, плачет, её муж был немец, его сняли с фронта в декабре месяце и отправили за колючую проволоку в лагерь под Челябинском.
– За что его посадили?! – рыдала она. – Ведь он на фронте под пулями был. Не один раз смерти в глаза смотрел! Как мне теперь жить? Что мой муж Николай – предатель?! Что я детям об их отце скажу?
Она подошла к иконе, к Николаю-угоднику, помолилась, открывает дверь, чтобы отдышаться и унять сердце, вдруг говорит:
– Там, на улице кто-то ходит. Боюсь одна идти
Мама вышла на крыльцо, прислушалась:
– Да показалась тебе, никого там нет. Просто ветер о ворота стукнул.
Мама прижала тётю Аню к себе. Вместе с ней поплакала, вытерла слёзы и сказала:
– Ты возьми эту икону себе. Она защитит твоего мужа от болезни.
Мы втроём пошли к ней домой, чтобы её успокоить. У неё дома было трое детей.
А когда возвращались домой, мама шла впереди, а я стала  ворота  закрывать. Вдруг слышу за спиной шорох. Оглянулась. Сзади меня наши солдаты в белых маскировочных халатах стоят с автоматами в руках. Человек десять.
Офицер приложил палец к губам.
– Не бойся, девочка! Немцы есть в деревне?
А я нисколько не испугалась. Наоборот обрадовалась. Прямо сердце запело, застучало в груди от волнения.
– Немцев в деревне нет.
– Можно у вас переночевать?
– Заходите во двор. Я сейчас маме о вас скажу.
– Не надо. Мы сами.
Я присмотрелась и обратила внимание, что четверо из них были ранены. Их другие солдаты поддерживали и помогали идти.
– Да что же вы! Ведь у вас раненые. Нет, я лучше побегу, пусть мама воду согреет, хоть чем-то поможет.
Офицер кивнул головой. Я бросилась стремглав, взлетела на крыльцо, вбежала прямо в валенках в комнату.
– Мама! Наши пришли!
Мама, как узнала, что пришли солдаты, схватилась за сердце, зажгла лучину, опустилась на колени, скрестила руки и стала молиться и причитать, называя имя моего отца.
А солдаты встали на веранде, не решаясь переступить порог комнаты. Они так мужественно и строго смотрелись в белых маскировочных халатах с автоматами в руках и не тревожили молящуюся женщину.
Протопили печь соломой. Мама сварила картошки.
Солдаты по трое через час менялись, на углу за домом, на террасе, а четверо лежали на соломе, были ранены.
Немцев у нас в деревне давно не было, но вдруг появятся. Поэтому наши держались настороже.
Это были разведчики. Я смотрела и восторгалась ими.
– Скажите, дядя майор, а вы освободите нас сейчас от немцев? – задала я вопрос майору. Его звание я запомнила, потому что так к нему обращались солдаты, когда заступали на пост и докладывали обстановку.
– Этой ночью нет. А завтра посмотрим, – ответил он мне, дергая меня за нос.
– А вы не боитесь морозов? Ведь придётся идти по снегу, – мучила я всех вопросами. Мне совсем не хотелось спать в эту ночь.
– Мы сибиряки. Нам морозы не страшны, – ответил мне лейтенант, добавил, обращаясь к командиру: – Товарищ майор, разрешите идти.
– Да, идите. Попробуйте связаться с ротой. Будет ли подкрепление?

А в ту тревожную ночь за развилкой в другой деревне Лобанки, всего в двух км от нас, немцы стояли, и было там пятьдесят  немцев. У них были пулемёты и даже пушки.
Перед утром меня разбудила мама:
– Кто из ребят хорошо знает, в каких домах поселились немцы?
– Саша и Серёжка.
– Одевайте быстро, и зови их к нам. Только ничего им не говори.
Я словечка не сказала в ответ, быстро оделась и побежала к мальчишкам. Они были мне одногодки. Да и учились в школе в одном классе. Поэтому я им верила, как самой себе.
Ребята жили в двух домах от нас у тёти Клавы. Сама тётка была глуховата. Я не боялась, что на меня залает пёс Тёмка. Он меня хорошо знал, так как я часто была в этом доме.
Быстро зашла в избу, растормошила ребят, спящих на печи, и всё им сразу выложила:
– Просыпайтесь, пришла ваша очередь отомстить за отца и мать. Будем бить немцев!
– Как?
– А вот так! Та-та-та! –  вскинула руки, изображая, что у меня в руках винтовка.
– Свистушка, стоило нас будить, – сказал в ответ недоверчивый Саша.
– Я не вру! У нас в доме наши солдаты. Им нужны разведчики.
Мальчишки спрыгнули разом с печи.
– А ты не врёшь?
– Честное пионерское.
Ребята сразу стали серьёзными. Мигом оделись. Мы шли в темноте и слышали, как стучат наши сердца. Я представляла, что пойду вместе с ними бой.
У порога нашего дома нас остановил часовой, но, узнав меня, пропустил. Хотя меня узнать было, наверное, трудно, из шали виднелись одни глаза и нос.
При свете лучины ребята познакомились с солдатами. Они пожали им руки. Лица ребят посветлели от гордости.
– Ну что, хлопцы, можете, нам показать на карте, в каких домах живут фрицы?
– Одним глазом! – ответил Серёжа.
– Подойдите к столу, – приказал майор.
На столе развернули планшетную карту.
– Вот здесь деревня Лобанки, – сразу ткнул пальцем Серёжа в карту.
Мальчишки объяснили, в каких домах остановились немцы.
– Сейчас три часа утра. Готовность пять минут. Проверить оружие. Вам и шофёру нас ждать два часа. Если мы не появимся, то уезжайте в сторону Машкова, – приказал майор лейтенанту.
– Товарищ, майор, разрешите: я пойду с вами? – попросил лейтенант.
– Приказ не обсуждается.
– Есть, товарищ майор!

Майор обратился к нам:
– А теперь, ребятки, отдыхать. Сидите тихо и никуда не ходите. Спасибо вам за помощь.
– А нас  что, с собой не возьмёте? – спросил Саша, у него даже веко задергалось от досады и обиды.
– Вы ещё маленькие.
– Да, маленькие, но мы всё умеем делать: по-пластунски ползать, совой, если надо, крикнуть. Мы вас проведём по тропе, по которой немцы не ходят, боятся партизан. Но вы ещё не знаете, какие там собаки злые. Они бродячие, кусачие. Лай поднимут, немцы забеспокоятся и вас обнаружат.
– А вы  что, собак можете успокоить?
– Да ни одна собака при нас на вас не гавкнет. Собаки ещё помогать нам станут, немцев за горло драть.
– Ну, вы и хитрецы! Ну да, ладно, возьмём вас, но как начнётся стрельба, бегите к какому-нибудь сараю и на пол там залягте, чтобы шальная пуля не зацепила.

Как потом мне рассказывали Саша и Серёжа, они спустились к оврагу, вышли на шоссе, недалеко от дороги у стога стояла замаскированная наша машина – полуторка. Свернули с дороги на проложенную местными жителями тропу. Впереди ребята, они знали напрямик все скаты и подъёмы с оврагов и горок. Около деревни солдаты залегли, а  Саша и Серёжа зашли в деревню. Шли тихо, стараясь не хрустеть валенками о снег. Ни в одном доме не светилось окно. Время было  около четырёх утра. Но петухи не пели. Их не было в деревне. Всех кур и  петухов немцы давно поели.
В ноги мальчишек уткнулись собачьи носы. Голодные псы потихоньку взвизгивали, прыгали на грудь, старались лизнуть ребят в щёку.
– Бармалейка, иди за мной, – ласково проговорил Серёжа, потрепав скулящему вожаку шерсть, и ребята со сворой псов повернули к краю деревни, туда, где залегли наши солдаты. А было их семь. Двое тяжелораненых остались в доме. Лейтенант и шофёр дежурили у заведённой машины.
Увидев солдат, собаки зарычали. Но ребята успокоили псов.
– Бармалейка, это свои. Наши.
Псы понюхали бойцов. Те им бросили немного сала.
– А у немцев нет собак? – спросил майор ребят.
– У них сначала были овчарки, но наши собаки их погрызли.
– Вот что значит чужаки, и собаки наши не дают им пощады! Молодцы  дворняги! – произнёс кто-то из солдат.
Майор в ответ сказал
– То, что немцы расположились в центре деревни, и хорошо и плохо. Всё зависит от нас, как организованно начнём бой. Главное самим не попасть под перекрёстный огонь…

Что было дальше, к сожалению, никто не знает. Я все эти годы старалась встретить свидетелей этого боя. Может быть, кто вспомнит, если он жил в Лобанках в это время. Даже обращалась в школу.
Наши ребята деревню Лобанки освободили. Захватили немцев прямо в постели, они выбегали в нижнем белье. Немцы стремились сопротивляться, скирды поджигали и дома, чтобы обнаружить наших. При свете огня стреляли в упор. Майор погиб и ещё двое солдат.
Кто знает, утром бы бой был ещё сильнее. Подкрепление же не пришло. Они пытались связаться с частью, им ответили, что не заводятся танки, нет горючего.
Вместе с мамой наши разведчики на санях съездили на кладбище, выкопали могилу, похоронили погибших, сели в машину и направились в сторону Машково, но там было много немцев. Их немцы заметили, разбомбили прямым попаданием прямо в машине – в полуторке, ничего от них не осталось.
Они же как без вести пропали. И до сих пор их родные так думают. А если бы я их адреса и имена записала, я письмо послала бы, рассказала бы всё в письме. Разведка же вперёд идёт. Ещё Михайлов не был освобождён. Бои шли за Михайлов. Ночью всё горело, пылало.
Я до сих пор ночами даже просыпаюсь, они стоят у меня перед глазами… Были ли у них жёны, дети или они ещё были  неженаты? Я все годы мучаюсь, словно получила от них, погибших, наказ рассказать об их безымянном подвиге людям.
А когда освободили Михайлов, то армия шла через наше отделение совхоза. По четыре человека колонной шли. Никогда не забуду: зима, сильный мороз, а они идут в ботинках и в обмотках. Не у каждого винтовка, пушки тащат лошадьми. Это было под шестое-седьмое декабря. Шли наши солдаты на Машково.

По военным сводкам:  6 декабря 1941 года части 1113-го полка 330-й стрелковой дивизии нанесли удар по боевому охранению немцев в с. Поярково в 12 километрах от Михайлова. После короткого отдыха на рубеже Стублё-Поярково дивизия двинулась вперед. 1109-й стрелковый полк пошёл в обход Михайлова с севера на Новопанск, Лобановские Выселки, Виленку; 1111-й стрелковый полк –на Стублё в направлении северной окраины г.Михайлова; 1113-й стрелковый полк – из Пояркова к юго-восточной окраине города.
Около 19 часов 6 декабря 1941 года, 1111-й и 1113-й стрелковые полки с приданными им артиллерийскими дивизиями сосредоточились в 3-4 километрах от Михайлова. Хотя по плану командования атака на г.Михайлов должна быть осуществлена 330-й стрелковой дивизией совместно с 328-й на рассвете 7 декабря, но связь с ней была потеряна. И тогда командир 330-й дивизии Г.Д. Соколов решил атаковать противника немедленно силами 1111-го и 1113-го полков. К 8 часам утра 7 декабря полки полностью овладели городом.

Возможно, эта группа разведчиков участвовала до прихода к нам в деревню в одном из этих боёв, раз четверо красноармейцев были уже ранены. Я преклоняюсь перед их мужеством, и пусть мои короткие воспоминания сохранят память о непоколебимом духе наших солдат и командиров, которые отдали свою жизнь за свободу и независимость нашей Родины.

Мама, вспоминая войну, нет-нет, да и скажет:
– Как хорошо, что быстро освободили.

Когда немцев отогнали, откуда-то привезли телят, овцы появились. Зиму как-то пережили. Мама толкла что-то из зёрен, которые мы собирали на полу разграбленного немцами склада. Картошку гнилую на поле весной выкапывали, она как крахмал стала, пекли из неё лепёшки. Рвали лебеду.
В конюшне появился маленький жеребёночек.
Сестра плакала:
– Ой, его же зарежут. Кто будет его кормить?
Мы принесли домой этого жеребёнка. Выходили его. Соломой его кормили. Жил на веранде, когда было холодно.
А когда конюшню восстановили, обратно отдали жеребёночка.
Весной по домам собирали зерно. Чтобы посеять, у кого сколько осталось. Трое стариков, один немец и двое русских, сеяли вручную, бросали зерно в спаханную землю. На лошадях пахали, боронили.
Я тоже научилась управляться с лошадьми. Меня сначала лошадь сбросила. Я держалась за её гриву. Рысцой побежала. Оказывается галопом намного легче ездить.
Мама мне говорит:
– Не смей больше садиться на жеребца!
Перед тем как войти в ворота, он встал на задние ноги  и мог бы мне снести голову о ворота. А ребята в обеденный перерыв купались с лошадьми в пруду.
Вначале я работала на полевых работах, а потом меня взяли в контору.
Некоторые девушки учились в техникуме, а работали только летом, а я круглый год, как говорится: день и ночь. Когда школу открыли, мне не разрешили учиться. Маме сказал бригадир:
–  Ей уже тринадцать лет есть, а работать некому. Все же на фронте. Если она откажется, то попадёт под суд.
Мама его спрашивает:
– А как же школа? Она любит ходить в школу.
Но бригадир Маликов резко ответил:
– За отказ твоей дочери дадут 25 лет лагерей, арестуют запросто.
Но я видела, что другие дети учатся, и спрашивала маму:
– Зоя ходит в школу, а я почему работаю, хожу на наряд?
Мама мне ведь об этом не рассказывала. Я потом узнала.

В 1943 году на зимние каникулы пришла к нам домой учительница, бывшая классная руководительница пятого класса, и говорит моей маме:
– Вашей дочке надо учиться, она сильно отстанет от сверстников.
Мама ответила:
– Она бы с удовольствием, но она же работает. Не может самовольно уйти.
– Я договорюсь с управляющим и бригадиром.
Учительница пришла к нам ещё раз и сказала, что пусть Оля ходит в школу.
Я выполняла с утра порученную на наряде работу: свёклу для скотины доставала, солому вывозила, а затем бежала напрямую по протоптанной тропинке от совхоза пять километров в школу. Конечно, на уроки я опаздывала.
Нас каждое лето отправляли на торфоразработки.
Я копала торф. Ноги были в воде. Вырезала лопатой  квадраты из торфа. Мама стояла внизу в траншее, а я наверху принимала.
Я ещё по неделям за водой ездила на лошади, зимой на санях, а летом на телеге, у нас в отделении колодца не было. А в ближайшей деревне был так называемый зелёный колодец, глубокий, сделанный из сруба, там ледники были. Воду наливали в длинную продольную деревянную бочку. К палке было прикреплено ведро. Тяжело было наливать снизу воду в бочку. Закрывали бочку посередине сверху деревянной крышкой, чтобы не разливалась вода по дороге, развозили по домам. Я стояла на телеге и из бочки черпала ведром, разливая женщинам в их вёдра.
Однажды вот так я проезжала мимо конторки. Наше отделение уже называлась не как совхозное, а как подсобное хозяйство Сталиногорской ГРЭС, сейчас Новомосковск.
И всё высшее руководство было оттуда. И они как раз приехали. Я привезла им воду. Они увидели, как я достаю воду с бочки, там, у бочки была ступенька, чтобы повыше встать.
Из конторы вышел начальник ОРСа:
– Нет, этой девочке не на лошадях работать. Не по силам такой хрупкой девочке.
Так решилась моя судьба. Мне поручили другую работу, более лёгкую.
С будущим мужем я встретилась во время войны. Он приехал на три дня домой с фронта. Шёл 1943 год… Но до свадьбы было ещё далеко. Мне в то время исполнилось только пятнадцать лет.